А я вспоминаю свою сталинскую дярёвню: книг и газет никто не читал, нищета, а с ЛЮБЫМ человеком было приятно общаться.

Возможно, актер.

Замотался с налогами. Теперь завтра.

Интеллект и одиночество

Разных интеллектов существует великое множество, хотя наиболее характерными являются два: логический и управленческий. В первом главари – мужчины, во втором женщины. Но бывает всякое.

Я не критикую другие  интеллекты – не мое собачье дело. Я размышляю о своем. Мне он нравится. И не потому, что он мой, а потому что почти во всех случаях производительность его труда втрое (а то и на порядки) выше мне известных.

Мой интеллект – это мой инструмент, и я отношусь к нему как к нечто внешнему относительно моего Я – как к молотку, пиле и т.п. Я могу лепить из него что угодно. Могу заставить Ваньку валять, могу заставить хитрить, могу заставить молчать, могу уговорить его творить... Он мне как хорошая верная собачонка. Одно только плохо: при встрече с другими интеллектами, видя свою непохожесть, он начинает нервничать: спорить, огрызаться или замолкать. Чаще последнее, и... я проваливаюсь в дыру одиночества...

К счастью, в последние полгода есть хоть кое-то взаимопонимание с несколькими людьми. Но это всего лишь какое-то, ибо основа понимания уходит вглубь – в детство.

Тогда я как-то быстро вошел в игру: перечить всему! Это оказалось захватывающе увлекательным: любой информации я противопоставлял массу новой! Мир расширил свои границы в несколько раз. Причем не только количественно, но и качественно, поскольку я быстро понял, что любая информация имеет многоступенчатую логическую и управленческую иерархию. Например, слыша слово «стол», мое внимание заострялось сразу на всём: «стол» – это и мебель, и рабочая поверхность, и бизнес, и история быта, и слово со своей грамматикой, и, получается, таким образом, ВЕСЬ мир! Теперь для меня вообще любая вещь – это ВСЁ! И так, кроме меня, не думает, похоже, никто. И потому я часто возвращаюсь в детство...

Но теперь, уходя туда, я прежде всего вижу нелюбимого отчима, эдакого одинокого волка. Однако сегодня, спустя полвека после его смерти, он мне уже не страшен, ибо беззащитен, и мне его жалко. Мне хочется его обнять и пожалеть: «Отец, очнись, я ВЕРНУЛСЯ! Я вернулся в НАШ дом, я вернулся, чтобы переиграть наши с тобой отношения. Мы натворили много ошибок – давай начнем все СНАЧАЛА!»

Но СНАЧАЛА уже не будет, НИКОГДА! И вообще, никак не будет! Кроме меня, ТА жизнь никому не нужна! А я, оказывается, ее безумно люблю! Ту, нищую, жизнь! И ВСЕХ людей оттуда (ну, кроме нескольких негодяев)... Кстати, сегодня таких людей практически уже нет НИГДЕ, а те повымерли. Но до конца моих дней мне хватит признания в особой любви ко мне моей соседки в детстве Тёти Ани Масловой-Кочетковой. Во время приезда в Пушкино в 2001году я пошел навестить ее, позвонил в дверь. Она вышла и, чуть не потеряв самообладание, бросилась мне на шею! В рыданиях ничего, кроме причитаний, она не сказала, но я-то ЗНАЮ всё, что она хотела мне сказать...  Мы оплакивали наше прошлое – трудное, горькое, одинокое, но... СЕРДЕЧНОЕ!.. Теперь мало кому известно это чувство – они, типичные чувства, эволюционирут...

Этот микропассаж закономерен для моего сознания: я вижу, думаю, делаю сразу всё и зауживаться не хочу – так интересней. Правда, за это приходится платить рассеянностью, с которой в десять лет безуспешно боролся мой отчим – он искренне удивлялся, как можно просто переписать текст с ошибками?! А я, видимо, уже тогда смотрел в книгу, а видел фигу – думал о многом одновременно...

Люди видят в рассеянности один лишь недостаток, а я и множество достоинств. Когда внимание мягко переходит с одного объекта на другой, то сопровождающая его мысль отличается от той, которая возникает по отношению к исследуемому объекту с нуля, на пустом месте. В первом случае мысль сопровождается какими-то ассоцациями. Вот тут на днях мне попалась статья о способе борьбы с раком с помощью генной инженерии, а голова моя в это время была занята теоремой Ферма. И вдруг я вижу удивительное родство между антираковой методикой и моим вторым доказательством теоремы Ферма. Оказывается, обнуляя вторые цифры в сомножителях чисел А, В, С в равенстве Ферма, я запускаю в числа ложный ген, который приводит к бесконечному росту чисел А, В, С, показывая тем самым невозможность равенства Ферма в целых числах! Ну а после того, как отработавший ген свое дело сделал, я говорю ему «до свидания», оставаясь с бесконечными А, В, С!.. (А для всех академиков они все еще конечные!..)

Но я опять ушел от первоисточника темы этой заметки. Я неимоверно благодарен этой теме, ибо я впервые за всю жизнь увидел, КОМУ я обязан своим интеллектом, которого от рождения не было. Я-то последние тридцать лет думал, что книгам и П.Кузнецову. А пригляделся – и на тебе: это был... ОТЧИМ, мой нелюбимый отчим, от которого, как от назойливой мухи, хотел отвязаться, когда он до четвертого класса ответственно проверял мои домашние задания по всем предметам! (И сдался я ему?!)

Но изюминка в его непреднамеренном воспитании лежала не в этом, а в его несметных рассказах о находчивости, изобретательности, правильной организации любой работы. Этому-то он меня учил в 1950-52 годах, а с экономической кибернетикой я столкнулся лишь в 1973-м, т.е. через двадцать лет! И не сомневаюсь, что если бы эти двадцать лет я прожил в тупости, то шансов стать изобретателем у меня не было бы никаких! И теперь я подозреваю, что интеллект закладывается в человека до десяти лет, а если не заложили, то иди и гуляй интеллектуальной бездаростью. (И на примере других людей я это наблюдал...)

В третьем (а может быть, даже во втором) классе нелюбимый отчим приобщил меня к шашкам. Почему он, блестящий шашист, выигрывавший у всех, стал играть со мой, оболтусом? Ответа у меня нет... От одиночества? Он любил меня обыгрывать и ни разу не подыграл (за что ему спасибо!)! Но в пятом-шестом классе я превзошел его по мастерству, и игры как-то сами собой прекратились... Но три-то года он учил меня виртуозной игре! Скорее всего, и будущего чемпиона мира по шахматам Василия Смыслова, бывшего его соседом по лестничной клетке, научил играть в шахматы он!..

Конечно, в десять лет я об интеллекте не задумывался и не знал, что это такое. Но теперь-то я обязан разобраться, как он появился во мне. Если бы отчим играл со мой в шашки ради того, чтобы меня чем-то занять, то он мог бы и подыгрывать. Но ведь ни разу! Наоборот, он разжигал во мне честолюбие, благодаря которому я старался превзойти и его, и самого себя! И это тогда, в третьем классе, произошли два запомнившихся события.

Первое – это задача соседки о квадрате три на три, в клетки которого нужно было вписать 9 разных цифр с одинаковой их суммой по горизонталям, вертикалям и диагоналям. Двое приятелей сдались через пятнадцать минут, и лишь я, не отрываясь, просидел над головоломкой два с половиной дня – пока не победил!Второе – это другое решение какой-то арифметической задачи с получением и другого ответа. Объяснить различие в ответах ни я, ни отчим, ни учительница не смогли, но последняя мне поставила все-таки не два, а четыре! Почему не шесть?..

И все-таки я как-то мимоходом упомянул рассказы отчима о сноровке и изобретательности. Не исключено, что именно они явились главным побудителем в саморазвитии моего интеллекта. Даже под старость мне все еще казалось, что это я изобрел принцип: каждый элемент в каждой работе делать с требованием совершенства, а вот сейчас, оказывается, я перенял у отчима! Я стремительно перебираю в памяти бесчисленное можество работ отчима и не вижу ни одной, в которой он хоть одну операцию сделал бы тяп-ляп – нет, ВСЁ с совершенством!

(Вспоминая свое «несчастное» детство с отчимом, я вынужден признать, что,  благодаря отчиму, я прожил его в самом настоящем научно-техническом музее, какого не было ни у кого из моих ровесников. Ах, отец, если бы у тебя хватило еще мудрости быть ласковым...)

Ну а как мой интеллект развивался впоследствии, догадаться не трудно. Постоянные принципы: «Всё подвергай сомнению!», «Против любого довода выдвини массу контрдоводов!», «В любом явлении стремись видеть сразу все явления бытия!» логически с необходимостью завершаются «теоремами Ферма» с солидным довеском непонимания и одиночества. Вопрос: а была бы возможность всё переиграть с третьего класса, согласился бы? А вот хренушки – примера более интересной для себя жизни я еще не видел. Да к тому же, по существу, всё уже кончилось. Пора ТУДА!..

Пора, но я еще повоюю! Чего и вам желаю!

Отредактировано Виктор Сорокин (05-06-2017 01:20:01)

Мышли. 78. Страх

Вспоминаю свои нечастые страхи, хотя с детства я был человеком очень трусливым.

Было страшно, когда в четыре года я голову под ворота засунул, а вытащить не смог. Ну, на мой крик прибежали взрослые и мою будущую гениальную голову из тисков вызволили.

В третьем классе чуть не наложил в штаны, когда, в тяжелые сумерки возвращаясь из школы после третьей смены заглянул в пустующий сруб и... увидел в глубине человеческую фигуру (скорее всего, это была пара, но я тогда не очень в этом разбирался). С криком в диком ужасе я бросился бежать...

В 13 лет испугался привидения, когда в сумерки шел через бесконечное поле. А наустро выяснилось, что это было пугало от грачей.

Очень страшно было возвращаться из Института Африки, где на партсобрании «исключили» мою Соня за то, что она до того САМА положила на стол свой партбилет в знак протеста против нарушения прав человека в СССР. Была вероятность, что нас на пожизненно могут запрятать в спецпсихушку. Но, к счастью, обошлось...

Но всё это мелочи по сравнению с тем, что я испытываю сейчас в связи с сошествием Алцгеймера на мою Соню, в связи с чем ее поведение упало до уровня двухлетнего ребенка. Остались лишь какие-то моменты любви, доброты, аккуратности... Конечно, я без особых проблем справляюсь со всеми трудностями, связанными с созданием для Сони всестороннего комфорта, но одна мысль вызывает во мне тихий ужас: что я могу стать нетрудоспособным или уйти ТУДА раньше Сони! Ибо НИКТО, кроме меня не сможет ухаживать за ней так же, обеспечивая ей полный психологический комфорт! Так что на мне лежит непростая обязанность: быть здоровым до конца Сониных дней. Ну а там хоть трава не расти!

Кстати, жизнь подбрасывает мне и еще одну «теорему Ферма»: проблему Альцгеймера, о которой я узнал лишь в связи с нашей семейной бедой. И это проблема будет потруднее «ФермЫ»! Но мой друг Авраам Серединский благословил меня на новый бой. Страшно, но это уже пустяки по сравнению с главным страхом. И ведь задача: не проиграть (для этого ума не надо), а победить! А для этого еще и подучиться не мешает.

С Альцгеймером!

С теоремой Ферма. 30 лет! Правда, "по совместительству"...

Иконостас брата

Как-то случайно сын установил мне на экран компьютера фотографию брата Алексея на фоне иконостаса из тридцати фотографий близких ему людей. Фотография датирована маем 1993 года, за девять лет до его гибели. Где-то в это время мы с Соней были на съезде Ассоциации ТРИЗ в Петрозаводске; это была наша первая поездка в Россию после эмиграции.

Раньше я как-то не всматривался в иконостас. Но когда он попадается на глаза по пять раз на дню, то время от времени он наводит на воспоминания и размышления. Оказалось, что самой весомой является фотография Сони. Она занимает центральное место в иконостасе. Надо полагать, не случайно. И уж как минимум гипотезу о недостаточном Лёнином уважении к Соне следует отмести на корню.

Еще две крупные фотографии, но уже по краям, – это отец и мама. Фото отца было сделано в 1916 году в Нижнем Новгороде перед отправкой на фронт. На большом фрагменте изображен самовлюбленный красавец-прапорщик, еще ничего не ведающий о своем будущем, которое уготовила ему судьба. Рядом на меньшей, но уже цельной, фотографии при прапорщике стоит денщик. Лёня любил отца и чтил его память, хотя все рассказы Петра Денисовича о своей жизни достались не братьям, а моей памяти, поскольку Леня и Коля были тогда еще малышами. А я, как уже не раз писал, относился к его рассказам, к сожалению, равнодушно. И то хорошо, что хоть какие-то крохи уцелели...

Мамина фотография хоть и сделана крупным планом, но какая-то нечеткая, хотя это, возможно, из-за помехи освещения при фотографировании.

Сразу под Соней, тоже в рамке, – большая фотография Лёниных  парижских родственников, то есть я, Соня и Руська на скалистом обрыве в лесу Фонтенбло с видом в бесконечную лесную даль. Еще одна моя фотография расположена выше маминой, над левым углом.

Про остальные фотографии приходится только гадать по причине их малого размера. Но в любом случае Лёнино отношение к нам с Соней следует считать почтительней, нежели ко всем другим.

Ну и, конечно, центральная фигура на фотографии, слева от иконостаса,  – сам брат. До гибели остается еще девять неведомых лет. В глазах брата грусть. Через пятнадцать лет после гибели она расшифровывается мною уже мистически: искусство только для заработка, на живопись для души и сердца времени нет. Но главное, мы с братом чего-то не договорили и так недоговоренными расстанемся навсегда... А разговор должен был быть очень большой – ведь мы с Лёней были одного поля ягоды в понимании вещей духовных, чувственных и социальных, но прожили, практически не общаясь. Где-то, правда, лежит наша интересная переписка о горбачевской перестройке. Но времени катастрофически не хватает. Да и кому это теперь нужно?!

Да даже и эта зарисовка. Чем ближе к ТУДА, тем острее люди понимают, что по большому счету они как души никому не нужны: прислониться не к кому. Это пострашнее случая, когда человек, жертвуя своей жизнью, верит, что кто-то будет ему сердечно благодарен. Конечно, самообман – вещь приятная. Но я и многие мои друзья – жесткие атеисты. И я понимаю, что потомки будут нас чтить только в одном случае: если мы оставляем им ценные еще не реализованные решения.

Думаю, я единственный псих, который за именем любого человека пытается увидеть прежде всего его Душу. И убедившись в ценности мыслей человека, я отодвигаю их на второй план, а на первый ставлю его Душу (хотя, по-видимому, людям об этом не известно). Для меня А.Грин, А.Галич, П.Ферма, Сократ... – это, прежде всего, родственные Души, не личности, а почти телесные Души. А всё остальное уже потом...

То же и с Лёней. Стараюсь припомнить: когда наши души соприкоснулись впервые. Думаю, это произошло довольно поздно. Наверное, в конце 1960-х, когда он вернулся из географической экспедии. Он тогда много рассказывал, но только два-три раза выказал сокровенные чувства. Но они, к сожалению, не нашли продолжения, так и оставшись на уровне гипотезы. И вот – иконостас. Лёня, как видно, сделал навстречу мне шаг, а я ему – лишь полшага. И оттого меня будет вечно мучить чувство ошибки – что не сблизились доконца...

Но знай, брат: пока я тебя помню – ты для меня ЖИВ!