1944-1947. От трех до пяти. 5
(Второе раннее детство. Пушкино)

В мягкий январский день 1947 года я оказался оставленным родителями в доме Громовых, что стоял ровно через дорогу на новодеревенской части поселка. Медленно и бесшумно падал редкий снег. На северной стороне дома была терраса с красивыми резными перилами. Дом был построен совсем недавно, и от него пахло свежим деревом. Низ террасы еще не был обшит, и я с любопытством лазил под домом (любимое занятие многих детей).

А шагах в трех от террасы росла необычайно стройная высокая ель. Более красивой я за всю свою жизнь не видел, хотя и проработал 7 лет лесорубом в еловых лесах. Впоследствии я любовался ею еще лет двадцать, пока в один июльский день она не исчезла. Как в душу плюнули...

Дочь Громовых, Люся, была на два года моложе меня. В тот снежный январский день мы гуляли возле ее дома, но так и не сказали друг другу ни слова. Ее папаша был каким-то руководителем, поэтому острое чувство принадлежности к иной касте не позволило мне поддерживать с нею отношения и впоследствии – за двадцать последующих лет мы с ней лишь здоровались. Представляете: самая ближайшая соседка, почти ровесница и не дурна собой, а мы прожили как бы на разных планетах!..

Как-то в солнечный июльский субботний вечер мы с мамой приехали в Пушкино засветло. Поворачивая с Пушкинского шоссе (ныне Московский проспект) на Чеховскую, к мосту, я увидел на противоположной стороне перекрестка, недалеко от здания почтамта (откуда в свое время телеграфировал Лиходеев из «Мастера и Маргариты»), полуторку, а вокруг нее один мужик с монтировкой и с криками «Ах, ты бл…! Ах, ты, бл…!» пытается догнать другого. Я дергаю маму за рукав и спрашиваю: «Мам, а что такое бл…?». «Замолчи! Это нехорошее слово, так говорить нельзя!». Так я узнал, что существуют запрещенные слова. А слово-то было такое смачное, эмоциональное, содержательное...

В декабре 1946-го к нам приехала Аня со своим сводным братом Мишей. Снега было еще мало. Стояла солнечная, морозная погода. Пошли гулять в сторону оврага, за недавно построенную 24-ю дачу. Аня везла меня на санках. Потом мы катались на них на покрытом еловым лесом пологом склоне…

По понедельникам мама будила меня в пять утра. Просыпаться я категорически не желал, и зимой она одевала и затем укутывала меня в сонном состоянии в большой платок. Потом сажала в короткие железные санки со спинкой. И только когда кусачий мороз забирался в ноздри, я просыпался. Чтобы варежки не терялись, они привязывались к бельевой резинке, которая продевалась сквозь оба рукава пальто. До станции было без малого два километра по скрипучему снегу…

Поскольку на поезде мы ездили дважды в неделю, он оставил в памяти мало ярких страниц. Случалось, что от Москвы до Пушкино ездили на паровозной тяге – наверное, в 1944 году. Тамбуры в вагонах электричек были такие же, как и в поездах дальнего следования, и предназначались для схода-посадки на низкие платформы. Платформа приподняли лишь в середине 1950-х. Автоматические двери появились намного позже, а до того с двух сторон дверей были вертикальные поручни, и нередко во время движения поезда два, а то и три пассажира свисали над дорожным полотном. Понятно, смертность на железных дорогах была огромной.

По вагонам беспрерывным потоком тянулись вереницы нищих и инвалидов, просящих подаяние. Меня поражали безногие (не имеющие обеих ног) – на тележках. Просящие не капризничали, как это стало позже, а были рады каждой копейке. Много пели, играли на гармонях. Потом, после какого-то сталинского указа, они все разом исчезли…

Случалось, что мы возвращались из Москвы очень поздно. И тогда, прильнув к стеклу и загородившись руками от отражения вагонного света, я погружался в мистическое путешествие в ночи. До Мытищ, особенно в районе Тайнинской, было много безлесных, полупустых пространств, и до самого горизонта часто были видны лишь два-три одиноких уличных фонаря в смутных силуэтах конструкций. Это для взрослых людей фонари стоят на месте, а для маленьких детей пространство в ночи вместе со всеми фонарями тоскливо и безмолвно вращается вокруг поезда!

***
Где-то в декабре 1946 года состоялся суд над моим отцом (которого я никогда не видел) в связи с его отказом платить алименты. В здание суда мы приехали заранее. Сидели на холодных, лакированных, буковых лавках в зале ожидания. Вдруг в зал вихрем влетела женщина. Она рвала на себе волосы и в истерике каталась по мраморному полу. Кто-то сказал, что у нее во время пожара сгорела дочь, и она не нашла ничего лучшего, как за утешением прийти в суд.

Потом нас вызвали на заседание. Мы с мамой сели в центре зала. «Вон сидит твой отец», – сказала мама. Но я не понял, про кого она говорила. Мужчина, с которым разговаривала судья, категорически отрицал свое отцовство. «Вам не удастся уйти от ответственности», – сказала судья и, указав пальцем на меня, сурово добавила: «Вон в центре зала сидит ваша абсолютная КОПИЯ…» И дело было немедленно решено в мамину пользу. Однако отец разными способами скрывал истинную величину своего дохода. Однажды месячная сумма перевода составила... семь рублей (сталинской эпохи) – их не хватило бы на порцию простого молочного мороженого за 9 рублей…

***

Когда я стал взрослым, мне часто представлялась одна четкая картина из московской жизни: двух-трехэтажный холл с винтовой лестницей по периметру. Я силился понять, где бы это могло быть? И лишь с написанием этой главы до меня дошло: скорее всего, это был вестибюль станции метро Красносельская – кажется, на этой станции эскалаторов не было.

О самой Москве никаких воспоминаний не осталось, так как мой московский маршрут был чрезвычайно короток: одна остановка метро – от Комсомольской до Красносельской. Лишь изредка мы с мамой ездили куда-то на трамвае – не исключено, что от Красносельской до Комсомольской.

В ералаш событий от трех до пяти вклинилась одна очень загадочная, так и не разгаданная картина. Помню, что в слякотный день мы оказались на углу бесконечного проволочного ограждения с наблюдательными вышками. По левой стороне вдали, вплотную к зоне, были видны два длинных параллельных барака с крытым общим проходом между ними. Когда мы подошли к ним, мама у кого-то спросила, как найти какую-то женщину; у нее мы потом и заночевали. Было серо и скучно, даже жаркая буржуйка не поднимала тонуса. От нечего делать я гулял по коридору между бараками…

Из игрушек, которая мама купила мне, запомнились две: «тещин язык», который при надувании вытягивался на полметра, и пищалка «ути-ути». Из деликатесов запомнилась лишь газировка с сиропом, да изредка мама покупала мне козинаки и пластинки из карамелизированного сезама. Еще запомнился специфический запах каких-то конфет – возможно, пастилы. Но за всю последующую жизнь я этот запах больше ни разу не встречал.

С 16 лет моя память резко ухудшилась. Куй железо, пока горячо!
Но тут есть хотя бы фотографии.

В 82 году младшему было 19, старшему 21, его жене 18, их сыну полгода. Мне 41, жене 43.

Поделом. И спасибо!

Кстати:

Опубликовал в «Одноклассниках», в группе МГУ, три материала на тему любви к людям. Последствия фантастичны:
1) все публикации цензурой удалены,
2) 9 из10 полученных положительных оценок принадлежат... эмигрантам.

Отредактировано Виктор Сорокин (08-08-2016 10:39:57)

Молодые всегда мечтают о СВОИХ семьях.

Я люблю вас, люди! (7-) Тетя Аня

Тётя Аня Маслова (девичья фамилия вертится, но вспомнить не могу) – наша соседка из такой же, как и наша, соседней дачи №26. Наш угол дома был северо-восточным, а ее – юго-западным. И наши окна смотрели друг на друга с небольшим смещением.

Когда я вернулся из Малыни в 1949 году, она уже здесь жила с рябым сожителем Николаем Масловым, шофером по профессии. С мужем она жила не очень дружно, так что в конце концов он куда-то исчез. В чужие разборки я нос не сую. А около 1960 года  моя мама, посудомойка и нянечка, «пристроила» ее в санаторий ЦК «Пушкино» аж поваром. Никакой дружбы между нашими (ни до моей женитьбы, ни позже) семьями не было. У тёти Ани была дочь Таня, ровесница моего брата Алексея (1947). Вот, собственно, и вся прелюдия к моему рассказу.

В 1965 году мы взяли у Масловых котеночка. Я был уверен, что это кот, но кот вскоре оказался кошкой. Причем фантастически пугливой – видимо, передался страх в момент гибели ее мамы под колесами автомобиля. Наш друг Вовка Шевелев назвал «кота» Машкой. Машка безусловно, достойна своей повести, но в двух словах это кошка, которой из-за ее ловкости за 10 лет ни один кот так и не овладел!

Жили мы с тётей Аней вполне мирно: без нежностей, но и без ругани. Скорее даже наоборот: со временем нашли друг в друге практический интерес. Как и все честные люди в России, она подворовывала в столовой санатория и кое-что сбывала нам. Но при этом не была хапугой: вырезку самого высокого качества она продавала нам всего за полцены (хотя при отсутствия мяса в магазине должна была бы цену удваивать!). По сути, своей добычей она делилась с нами поровну, и мы в ее воровстве не видели никакого греха.

Помимо кошки и мяса, от Масловых нам достались еще две памятные вещи.

Первая – это усыпанное мелкими, похожими на дикие, плодами грушевое дерево. А к Новому году эти два ящика груш оказались великолепным деликатесом. Жаль, что нет возможности выяснить сорт, а то развел бы их во Франции. (Впрочем, в память об этой груше я посадил у себя в саду грушу-дикарку. Оррригинальный фрукт!)

Вторая – двух с половиной метровые доски от брошенного во время переезда сарая. Предположительно это была сибирская лиственница или кедр. И по сей день в моей памяти это самая красивая древесина, похожая на оливковую, но вроде бы хвойного дерева и при этом не слоилась. Ее слои были всех оттенков красного, желтого, бордового. И при этом как бы маслянистой, так что при обжиге паяльной лампой она выглядела картинно. Вот из этих досок в 1970 году в новой квартире уже в микрорайоне Дзержинец в Пушкине я сделал всю мебель и книжные полки для 12 кубометров раритетных книг...

Вот, собственно, и все наши отношения с тётей Аней до самой эмиграции в 1982 году. А экстраординарное событие произошло при нашем посещении Пушкина в 1998 году. Когда мы встретились с тётей Аней на лестничной клетке возлее квартиры, она... ЗАПЛАКАЛА! И это был плач человека с богатейшими несбывшимися мечтами и бесконечной любовью к прошлому. (А я-то, пень, никогда прежде не догадывался попытаться разглядеть в ней Человека!) В тот миг я почувствовал, что мы вспоминаем с нею ОДНО И ТО ЖЕ – жизнь в старом одноэтажном Дзержинце! Жизнь, свидетелей которой почти не осталось. Заплакав, тётя Аня бросилась мне на грудь, будто я единственный, кто мог ее утешить, а если и не утешить, то как бы утешить.

Чужая душа – потемки. Мне неизвестно, были ли у тёти Ани душевные друзья в жизни, и ничего не знаю о ее внутреннем мире. И я проклинаю себя за то, что прожил жизнь СРЕДИ людей и не интересовался их судьбами! Поэтому хочу напутствовать молодежь: не повторяйте моих ошибок – люди проходят БЫСТРО!..