Афигеть!!! Мой дом (№9) и находится на 3-й остановке!

До 30 лет я был человеком-рыбой - метров 50 проходил под водой. Плавал на км - на 2. Сейчас исключено - что-то произошло с организмом. Всё тэче, всё из меня...

Спаси-ба!

1944-1947. От трех до пяти. 2
(Второе раннее детство. Пушкино)

Вход в коридор находился в середине торцовой террасы, на которую вела пятиступенчатая лестница. Сразу после лестничной площадки направо шла лестница на уютную террасу на втором этаже, перед которой на лестничной площадке была еще дверь на сквозной неблагоустроенный чердак. В конце его был выход на роскошную южную террасу, окруженную перилами на резных столбах. Для меня, приехавшего из одноэтажной деревни, второй этаж казался поднбесьем! (В 1952 году чердак будет утеплен и отдан под жилье двум семьям.)

Главная (северная, лицевая) терраса на первом этаже будет разделена на три части: левая останется нашей, средняя – в три-четыре квадратных метра – превратится в коммунальную прихожую, правая, под лестницей на второй этаж, вместе с ее удлинением за пределы контура дома отойдет Вовке-Щелгачу с матерью. Южная терраса тоже будет поделена – между нами и Сигаревыми. Таким образом, с 1952 года четверо из пяти соседей имели террасы. А до того…

…А до того дача выглядела качественным строением для комфортного отдыха: бревенчатый сруб в 70 квадратных метров (из которых половина принадлежала нам) и почти столько же открытой террасной площади на каждом этаже. (Но! Сегодня, в 21-м веке, я имею скромный дом площадью 112 кв.м, и он не кажется слишком уж просторным; правда, я удовлетворяю свои ностальгические страсти за счет сказочного участка на полгектара, на котором воспроизвел почти все картины русской природы.) Зимой все террасы основательно заметались снегом – до двух метров в каком-нибудь из углов. Возможность выхода из дома по его разные стороны не раз спасала жителей от замуровывания снегом, поскольку за ночь двери часто заметались на метр или примерзали к колоде. Снега, сброшенного с верхних террас, было так много, что зимой 1949-50-х годов мы совершенно безопасно спрыгивали в двухметровый сугроб с четырехметровой высоты.

В 1939 году метрах в пятнадцати от южной стороны дома Петр Денисович построил фанерный, но утепленный (кажется, мхом) сарай. Он был покрашен в синий цвет. Для меня это было царство чудес. Помимо двух топоров, пилы, косы, лопат, граблей, вил и лома, в нем было множество ящиков с разными инструментами: два-три вида рубанков, клещи, плоскогубцы, пассатижи, отвертки, тиски, разводные ключи… Большинство инструментов я видел в действии в умелых руках отчима. А еще было множество банок с разными масляными красками. Петр Денисович был мастером на все руки и знал практически все профессии, нужные в домашнем хозяйстве.

Еще был большой ящик с противогазами, которые П.Д. получил как комендант в начале войны. Для меня это было вообще нечто! Правда, я обнаружу их лишь в 1950 году...

Почти всю зиму шиферные крыши дома были украшены чистейшими метровыми сосульками – главным лакомством всех непослушных детей. Я же был наполовину послушным, наполовину простудным, потому держался от леденцов подальше.

Но истинным праздником для моей памяти стали те несколько солнечных мартовских дней, когда южная, хоть и полностью открытая, терраса хорошо прогревалась и манила своим уютом. Уютной становилась и сама большая комната, из которой на террасу выходило второе окно в комнате и стеклянная двустворчатая двойная дверь. (С тех пор для меня два окна по смежным сторонам комнаты делают такую комнату необыкновенно почаровательной и запоминается на всю жизнь.) Когда мама выводила меня на террасу, я упивался блаженством от солнечного тепла и свежайшего воздуха. Много ли человеку нужно для счастья?!.. Осенью 1946 года в целях экономии тепла окно на террасу было утеплено и наглухо закрыто фанерой. (Увидел я его в первозданном виде лишь четверть века спустя – при переезде в новый дом…)

Однажды (в ноябре 1944 года) в мою комнату вошел незнакомый дядя с сумкой. Довольно быстро он просверлил в стене отверстие и протянул сквозь него провода. Потом он забил на стене гвоздь и повесил на него большую черную полусферу. А через мгновенье из нее раздался человеческий голос. Так в нашем доме появилось радио.

Электричества в поселке еще не было. Со сгущением сумерек зажигали две высоких узорных стеклянных керосиновых лампы в форме ваз, и тогда по стенам полупустых комнат начинали шмыгать завораживающие тени, к которым я так и не стал равнодушным, немотря на знания. Когда человек приближался к лампе, его тень увеличивалась до гигантских размеров! И без усилий!..

В меньшей, шестнадцатиметровой, бывшей Аниной, комнате я почему-то всегда (до 1947 года) помню себя лишь в одиночестве. И вот по вечерам в полной тишине вдруг начинали раздаваться заунывные позывные Московского радио (на мелодию песни «Широка страна моя  родная»), а затем, минут через пятнадцать, шли сообщения Левитана: "От Советского информбюро. Сегодня с тяжелыми боями советские войска освободили город Будапешт… Прагу… Белград..."

Кругом обязанностей мамы и отчима по дому были: очистка террас и дорожек от снега, пилка и колка дров, топка единственной печи (расположенной в малой комнате и выходящей глухой стороной в большую, двадцатиметровую, комнату), хождение за водой и многое другое.

Рабочее место отчима в качестве коменданта поселка находилось в большой комнате, где была канцелярская мебель, доставшаяся ему от руководства «Гознака» в качестве какой-то документально зафиксированной компенсации: дермантиновый стол с дубовым основанием с комплектом из шести таких же стульев и черный кожаный диван со спинкой и «рулонами». Эта мебель вызывала черную зависть у самого разнообразного начальства – от милиции до будущих комендантов поселка. Вплоть до того, что были многократные попытки законным и незаконным образом конфисковать эту мебель как «буржуазное излишество», но официальный документ и юридическая хватка отчима спасали нашу «барскую» собственность от разграбления. Поразительно: несмотря на то, что мы сидели на черном хлебе, картошке, капусте и горохе, кто-то считал нас буржуями!..

На рабочем столе отчима находился письменный набор, отсутствующий во всех других домах, где мне довелось бывать: двойная хрусталеподобная чернильница, две перьевых ручки (у отчима была целая коллекция перьев к ним), два мраморных промокательных прибор в форме полумесяца, буковая линейка с делениями… На стене висели две нагайки (перед войной у отчима была большая дресированная немецкая овчарка, которую забрали на войну) и широкий ремень с карабинчиком для наводки опасной бритвы. Иногда отчим снимал нагайку с угрозой «проучить» меня (а то и маму). Все это не могло не удивлять мое детское сознание, тем более ребенка, три с половиной года росшего без МАЛЕЙШЕГО насилия.

Итак, бОльшую часть времени я находился в маленькой комнате возле своей много раз крашенной под слоновую кость детской железной кроватки (бывшей Аниной), стоявшей в темном, северном углу комнаты. Правее было большое трехстворчатое окно, выходящее на еловый лес, над которым к полудню поднималось солнце. Еще правее была обычно открытая проходная дверь в большую комнату, а справа от нее – скромная, но изящная, буковая этажерка, смастеренная отчимом еще перед войной, которой пользовалась Аня.

И вот эта этажерка оказалась вторым волшебным кладом. Еще бы! Я ведь только-только вошел в новый мир, по сути, из Каменного века. С природой я еще хоть как-то познакомился, поскольку жил в деревне, а вот городская, тем более богемная, культура была (и еще надолго останется) для меня белым листом. Так вот, на верхней, открытой, части этажерки стояли книги, а перед ними – всякая удивительная мелочь: готовальня, пузырьки с ошеломляющими духами, баночки с пудрами…

А в нижней, закрытой, части этажерки были два настоящих театральных грима. Перед войной в частной даче (кажется, №15, последний дом на новодеревенской стороне) жила Анина подруга (по фамилии типа Румянцева), у которой собиралась московская богемная публика. Завсегдатаем, в частности, был и известный тенор Иван Козловский («подаривший, по словам отчима, хозяйке ребеночка»…).

Продолжение следует.

Живопись копировал, поведение (сознательно) - никогда. Но, конечно, все трудовые навыки хошь-не-хошь перенимал.

Ничего не помню, что он рассказывал о своих родителях.
В ЧК попал сразу с корабля из Тулона.

Мама с 1917-го., Аня - с 1924-го.

Не исключено. что она имела на это основание. Где-то в начале отчим пугал мою маму реальной угрозой отрубания головы. Он упивался властью, даже маленькой.

Ну какая же техника, если БЕЗ движений?!
Но главное: ТЕПЕРЬ это не имеет никакого значения!

Но в то же время: подобрал на улице бездомную женщину с двумя детьми, привел домой и отдал одну из двух комнат ей! Иногда что-то делал для соседей задарма.