Я люблю вас, люди! (5-) Тётя Шура

Тётя Шура – это жена маминого брата дяди Сережи. Самое поразительное заключается в том, что за первую половину жизни (до эмиграции) мысли о том, чтобы быть ей за что-то благодарным, даже не возникало. Но вот на склоне лет, осбенно в связи с написанием воспоминаний и «оплатой долгов», я ставлю ее значение в моей жизни (для моей души!) на третье место – вслед за мамой и бабушкой, хотя жил я с ней рядом в общей сложности три года. Обидно, что по причине такого запоздания я в свое время судьбой тёти Шуры не интересовался...

С возвращением с фронта мужа-инвалида эта женщина вскоре стала тянуть на своем горбу двух дочерей (а с 1946 года еще и сына), свекора со свекровью, временами еще троих сестер мужа, жену старшего брата с двумя дочерьми да еще, с марта 1947 по август 1949-го меня, «подкидыша»! При этом ни разу – ни прямо, ни косвенно, ни в глазва, ни за глаза – НЕ попрекнула, что заботится, в общем-то, о чужом ей пацане! И это вроде бы как противоестественно, поскольку, как известно, «своя рубашки ближе к телу»! Можно было бы оправдать это наивностью, отсутствием эгоистического интеллекта, но этих недостатков у нее не было – она была великолепным экономистом в деле ведения домашнего хозяйства!

Домашнее хозяйства – это тебе не страной управлять! Это любой диктатор может совершать ошибки и преступления – народный карман все стерпит и простит и никогда не оставит Хозяина голодным. А деревенское хозяйство посложнее  государства будет! Только нахрапистый дебил может утверждать, что сельское хозяйство (вместе с бытом) – самая примитивная отрасль экономики. (Не по этой ли причине страна, кормившая в начале 20 века пол-Европы, за сто лет так и не научилась кормить самою себя?!)

Да, чтобы защитить свои интересы в противостоянии с хищным государством, требуется огромный интеллект. А кроме этого, еще и СВОЯ армия, которой у крестьянства, понятно, не было! И потому оно, кормившее город и власть, само жило впроголодь! Власть ломала крестьянство через колено. Честные по своей генетической и производственной сути, крестьяне были вынуждены защищаться от самого крупного бандита в истории хитростью и человеческим достоинством.

Для ребенка политика – дело недоступное, и потому я, шести-семилетний пацан, не мог рассмотреть все взаимоотношения крестьянина и государства. Лишь спустя годы, будучи студентом экономического факультета МГУ и с жадностью хватавшегося за любую правдивую подпольную мысль об обществе, я смог хоть частично осмыслить весь ужас, в который советская власть загоняла своего главного, большего, чем диссидентство, врага – крестьянина. Ведь с помощью изощреннейшей системы диктатуры так называемого «пролетариата» (от слова «пролетел») были превращены в настоящих РАБОВ 110 миллионов человек!!! (И сегодня этот «пролетариат» продолжает твердить: мало вас врагов народа гнобили и уничтожили!)

Колхоз был дьявольским изобретением большевиков. В отличие от еврейских кибуцев, где управлением занимались САМИ крестьяне, все управление в советских КОЛхозах спускалось СВЕРХУ. В колхозе крестьянин не имел НИКАКОГО дохода – ВЕСЬ произведенный продукт принадллежал хозяину-государству! И ТОЛЬКО хозяин решал, сколько еды дать крестьянину, чтобы он не протянул ноги раньше следующего полевого сезона. (За одно лишь это всех, кто поддерживал совечье годударство, я считаю своими лютыми врагами.)

О сталинских концлагерях на 10 миллионов человек известно и написано немало. А вот о самом страшном крестьянском концлагере на 110 миллионов человек даже никто не заикается (не считая голодомора, унесшего 7 миллионов человеческих жизней). Представляете, сто десять миллионов невинных тружеников и их детей были осуждены тварищами Ленины и Сталиным на ПОЖИЗНЕННО! Вот так и только так должен квалифицироваться советский «опыт» ведения сельского хозяйства!

Единственное, почему крестьяне не взорвали к чертовой матери самую «гуманистичную» общественную систему в истории, так это за подачку в виде приусадебных участков, оставленных прии коллективизации. Это была и отдушина, и смысл жизни. Вся жизнь крестьянина зависела от этих 10-15 соток! Кстати, и страны тоже – в 1970-х коммунсты доказали сногсшибательный научный факт: оказывается, производительность МЕХАНИЗИРОВАННОГО, но рабского труда в ДЕСЯТЬ раз ниже РУЧНОГО, но на своей земле!!! Площадь приусадебных участков была в 1000 раз меньше площади колхозных полей, но первые поставляли на рынок 60% всех овощей в стране! Это ж уму непостижимо!!! Правда, если этот ум имеется... И этого практически НИКТО из горожан, в том числе и из ученых, до сих пор не понимает! Твою мать!!!

***
Ну да ладно, хрен с народом – меня интересуют его враги – крестьяне. Это им посвятил Галич Песню ЛЮБВИ. А я из тех, кто «похоронен где-то под Нарвой...».

Диктаторы умеют лишь врать и стрелять, а тетя Шура была талантливым рукводителем сложнейшей общественной ячейки – СЕМЬИ. Это же каким авторитетом нужно обладать, чтобы все твои «подчиненные» не просто выполняли все твои указания, а выполняли с РАДОСТЬЮ! Ну не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь на нее обиделся. А она резала правду-матку невзирая на заслуги, при этом на каждый случай жизни у нее была хлесткая пословица или поговорка. Обидно – сам виноват! И понимаешь, что САМ!

Если бы тетя Шура проявила бы ко мне хоть малейшшй, хоть ОДНАЖДЫ намек на нахлебничество (а она была первоклассной торговкой на рынке помидорами и огурцами с огорода!), то вся моя трехлетняя деревенская сказка пошла бы коту под хвост! Уже за одно это я должен целовать ей ноги! Кстати, вот тот настоящий ПОДВИГ, который доступен каждому, только почему-то героев маловато...

Опять же, описывать биографию тети Шуры – это перечислять бесконечное множество видов выполняемх ею работ. И качество. А главное качество российского крестьянина – это выбрать и купить хорошую корову. И в этом деле равным тете Шуре не было. При этом, как всегда, без сюсюкания, она выводила коровушку в рекордсменки. 25 литров надоя в день – это тебе не хухры-мухры! Люблю вспоминать ее за дойкой коровы – истинная красота!..

100 лет нам вбивали в голову, что крестьянство – самый отсталый в социальном, да и в интеллуктальном отношении класс общества. А этот класс, будучи порабощенным, мог дать фору любому другому по гармонии жизни в целом. Не знаю, сколько классов закончила тетя Шура, но по народному фальклору равных ей не было. К огромному сожалению, я слишком поздно обратил на нее внимание как на феноменальную личность. А эта «дярёвня» сама изобрела абортивное средство, позволявшее ей не отягощать планету численностью населения: при задержке месячных – 100 граммов водки в «нутрь» и... никаких проблем!

Утешает меня лишь одно: когда на старости лет она переехала жить к дочери Тасе в подмосковный Бутово, я успел поговорить с нею по телефону и высказать ей всю свою бесконечную любовь.

На фото по адресу
==============

На фото по адресу https://www.proza.ru/2016/08/01/1 : Зина (дочь старшего брата мамы Алексея), Тася и Нина (дети тети Шуры и дяди Сережи), тетя Шура, дядя сережа, бабушка и дедушка.

Отредактировано Виктор Сорокин (01-08-2016 00:15:24)

1941-1944. От нуля до трех
(Раннее детство. Малынь)

Июль 1941 год. Москва

Родился я 6 июля 1941 года в Замоскворецком районе г. Москвы. Мама рассказывала, что вскоре начались ночные бомбежки, и нам часто приходилось ночевать в метро. А еще она рассказывала, что у ребенка женщины, которая ночевала рядом с нами, голодные крысы отгрызли нос…
Иногда бомбы разрывались по пути в метро, и тогда мама бросалась к стене здания, втискивала меня в угол между тротуаром и стеной и бессознательно накрывала меня своим телом, наивно полагая, что это может спасти меня от осколков бомб.
К счастью, смерть нас миновала, а мама вскоре умудрилась каким-то образом уехать из Москвы в Малынь (в 30 км к югу от Ясной Поляны) Тульской области – к своим родителям, вместе с которыми жили трое ее незамужних и еще жена брата с дочкой. Оба брата были старше сестер и находились на фронте.

Отец, Федоров Михаил Николаевич, оказался хитрожопым: он и от фронта увильнул, прикрываясь специальностью по телефонной связи, и надеялся, что война замаскирует его бегство от мамы и ему не придется расплачиваться за студенческую связь с уборщицей общежития. Так что до суда в 1946 году он из моей жизни напрочь выпал.

Сколько времени мы с мамой находились в Москве, теперь сказать точно не может никто. Предполагаю, что недели три, так как осенью 1941-го мама какое-то время участвовала в рытье окопов вблизи Малыни, которая была оккупирована немцами в начале декабря. (Из БСЭ я вычислил, что оккупация продолжалась около трех месяцев).

Мама рассказывала, что оккупация проходила как бы буднично. И в самом деле, малынские луга партизанской войне никак не благоприятствовали, да и утрата советского режима, разорившего некогда благополучный край, особого сочувствия местных жителей, надо полагать, не вызывала. Старостой был сосед по дому Петр Мухин (помню, как в 1946 г. гроб с его телом выносили из дому.)

Еще мама рассказывала, что как-то в наш дом зашли два немца за яйцами и один из них взял меня на руки. Мама обмерла: «Щас как ховякнет головой о печку!…» – вспоминала она о своем ужасе впоследствии. Но немец меня не «ховякнул», а подбросил к потолку и стал изъясняться наполовину словами, наполовину жествами: «Добрый пан будет! У меня два таких же!…» Так что все обошлось…

В первые месяцы жизни я переболел оспой. Мама рассказывала, что она пеленала меня столь туго, что я не мог чесаться. Эти пытки продолжались с месяц – до тех пор, пока все струпья не сошли. Но одна оспина где-то на лице осталась...

1942

Из ранних впечатлений в моей памяти всплывают три, о которых никто из взрослых никогда не рассказывал да и рассказать не смог бы из-за незначительности эпизодов, и потому я полагаюсь лишь на свою память.

По моим щепетильным расчетам, самое ранее событие, запечатлившееся в моей памяти, связано с войной. Помню, я был на руках у кого-то из теток; в дом вошли человек семь в серо-ржавых шинелях, и бабушка указывает им рукой на пол: ложитесь, мол, здесь, под окном. Помню грязные полы и печь полуголландку, которую вскоре разломали (двоюродная сестра Тася тоже помнит эту печку). По логике, было это при контрнаступлении Красной армии – по-видимому, в марте 1942 года. А было мне, значит, 6-7 месяцев от роду.

Другая картинка в памяти запечатлелась месяца два спустя. Тетя Настя (1924 г.р.) держит меня на руках. Помню залитую весенним солнцем крошечную спаленку с железной кроватью; за окном – зелень акации; напротив окна, в противоположном конце комнаты – высокие полати; под ними, за проволочной сеткой – зимний хлев для свиноматки с поросятами... Просто фотография. Для взрослых это не впечатление. Но для человека, шагнувшего в жизнь, это впечатление, да еще какое!

Третья картина запомнилась уже как созерцательно-радостная. ...Я только что проснулся в деревянном корыте, используемом обычно для замеса теста и в котором мне устроили дневную постель. Корыто стояло в огороде на земле за дырявым ивовым плетнем. И вот сквозь плетень я вижу в голубом небе одномоторный «косой» самолет, летящий над долиной речки Малыни на юг, и слышу характерный стрекот мотора (повзрослев, я увижу такие же «косые» самолеты на картинках, долго не понимая, почему они косые, похожие на букву Х, а не на крест +). (60% за то, что мне было год, 40% – что было два.) Вокруг ни души и, пока за мной не пришли, я упиваюсь благодатью…

Что еще наверняка запомнилось в возрасте одного-двух лет, так это лик луны, ибо сколько я себя помню, луна, как и месяц, всегда производила на меня сильнейшее впечатление. Чистая, холодная, недоступная и неагрессивная... Прислонясь к ней душой, я находил в ней достаточную поддержку в независимом поведении от людей. В луне я видел женское лицо, очень похожее на лицо моей любимой двоюродной сестры Таси. Правда, Тасино лицо было «теплым».

1943

Из воспоминаний, однозначно относящихся к этому времени, запомнилась богатая коллекция запахов на толстых, широких дубовых подоконниках небольшого деревенского окна: латунных резных шпингалетов, тонкой полоски грязи на стыке стекла и рамы и комнатной герани. Еще помню, как ходил под стол, не задевая столешницы. А что-то там будет впереди?...

1944

Когда мама вернулась в Москву, оставив меня у бабушки, не знаю. Но в 1944 году она как потенциальный враг (поскольку Малынь три месяца находилась под немецкой оккупацией) ради возможности зацепиться хотя бы за Подмосковье пошла на неравный брак с комендантом поселка Дзержинец Бабухиным Петром Денисовичем в подмосковном Пушкине. Сожитель был старше мамы на 30 лет...

Вечную память о раннем детстве оставил мне в 1944 году боевой бабушкин красный петух. Помню, как он налетел на меня и ударом клюва сделал мне большую рану ровно над переносицей. В доме поднялся переполох, но рана от этого не исчезла и на всю жизнь осталась «оспиной».

В октябре мама приехала в деревню за мной. Тогда мне было три года и три месяца.

...В черную, слякотную октябрьскую ночь, вернее – в четыре утра, мы вышли из Малыни. До Крапивны было семь километров непролазной черной грязи, а нужно было успеть к отходу крытой машины, идущей то ли до Щекино, то ли до Тулы (скорее последнее, поскольку в памяти осталась поездка на трамвае по проспекту, вдоль которого стояли разрушенные бомбежкой дома) . Меня на руках несла тетя Настя (старшая из младших сестер мамы). У мамы за спиной был мешок картошки. (Народный рюкзак изготавливался просто: в углу мешка отделялась одна картофелина в качестве головы, на «шею» которой крепилась удавка; другой конец веревки укреплялся на верху мешка.) Еще нас провожали бабушка с дедушкой и, кажется, тетя Люба, младшая из маминых сестер. Всю дорогу нас сопровождала маленькая, высоко стоящая чистая луна. Меня поражало, что она движется с той же скоростью, что и мы!..

Вскоре я, видимо, уснул. В Крапивне погрузились в крытую машину, которая уже была полна народу. Помню, как мама сначала передала кому-то в кузове меня, потом – мешок с картошкой. Люди потеснились…

На железнодорожном вокзале пахло махоркой, билетами и потом. У кассы – во внутреннем коридоре здания вокзала – толпились люди. Мама несколько раз пыталась купить билет, что, видимо, все-таки удалось, так как помню себя уже в переполненном плацкартном вагоне, шагах в пяти от входа. Весь проход был забит сидящими людьми и вещами. Одна голытьба. Люди на полу потеснились, мама положила мешок, села на него и взяла меня на колени. Раздался паровозный свисток, вагон вздрогнул, и поезд тронулся…

Уже основательно смерклось, когда вагон загудел: проводница с трудом продиралась в другой конец вагона, чтобы и там зажечь тусклый керосиноввый фонарь, подвешенный к потолку. Но постепенно вагон успокоился, и люди – в тесноте, да не в обиде – отошли ко сну…

На Каланчёвку мы приехали уже днем. Дорогу до Ярославского вокзала помню смутно (припоминаю лишь, что, немного не доходя до Ленинградского вокзала, я сел на землю и закапризничал: «Накамэ» (т.е. на-ко-мне – короче: хочу на руки). Пригородный загорский поезд (кстати, тоже на паровозной тяге) запомнился. Как и в междугородных поездах, в тамбур надо было подниматься по ступенькам (пневматических дверей еще не было). Мешок с картошкой и здесь сыграл функцию сиденья. По вагону, и без того полном, прося подаяние, бесконечной вереницей продирались инвалиды на костылях и тележках.

…Но вот и станция Пушкино. Впереди почти два километра пешего хода. А мне не тридцать лет, а три с небольшим года и через каждую сотню шагов я сажусь на землю и требую: «Накамэ!». И бедная мама подчиняется…

Наконец, пришли: дача №25. Впереди второе раннее детство в лесном Подмосковье и в круглосуточном московском детском саду недалеко от Красносельской…

(Четырехкратная перемена места жительства с контрастной переменой «декораций» – степная деревня, лесное Подмосковье и Москва – позволила мне с большой точностью датировать события.)

Не всякое, а лишь небольшое и с зеркальной поверхностью. И не в землю, а ПО ТУ сторону земли. Я такие видал - впечатляет!

Впечатляющее озеро-зеркало видели среди болот в 5 км на юго-юго-восток от Анциферова в Новогородской области.
А черных, торфяных, озер встречал немало. Купался...
Но еще меня всегда очаровывали абсолютно прозрачные горные озерца...

Кот и кошка гуляющие сами по себе...