Бог в помощь!

Можно. А что с квадратом?

1951-52. Школьные годы. 5-й класс (2)

И вот начались занятия. Было непривычно, что учителей теперь было много, а не один, как в начальной школе. С первого же дня класс распался для меня на две социально-экономические группы. Основанием для такого разбиения послужило качество пионерского галстука. У «буржуев» галстуки были шелковые и алые, а у «бедняков», к которым принадлежал и я, – хлопчатобумажные и грязно-красные. Конечно, мне тоже хотелось иметь шелковый галстук. Я подолгу вертелся у прилавка в магазине культтоваров, где шелковый галстук стоил почти вдвое дороже хлопчатобумажного, но дома о своем желании не заикался.

Но вот что интересно: моя подсознательная статистика показывала, что дети  с шелковыми галстуками меньше хулиганили и лучше учились. И, несмотря на идеологияческую неприязнь к «буржуям», именно с этими ребятами, которых я уже отличал с первого взгляда не только по галстукам, мне хотелось общаться в первую очередь. Однако у этого желания был сильный противовес: я не любил навязываться. А предлагать свое общество корректно сам не умел и научить меня было некому...

К пятому классу у меня стало проявляться чувство влюбленности. Среди двухсот пятиклассников выделить привлекательную девочку труда не составило. Ее звали Люсей. Она сразу показалась мне намного превосходящей меня и по воспитанию, и по развитию, и потому с первой взгляда меня очаровала. Каждую перемену я вертелся возле нее, она училась в 5-а, я – в 5-в…

Однажды Люся была дежурной по этажу. Она стояла в дверях своего класса, и я решился пройти в ее класс мимо нее. Чем мое поведение ее не устроило, я уже вспомнить не могу, но затрещина запомнилась на всю жизнь. После этого моя влюбленность как-то быстро поостыла (и когда после окончания школы она вышла замуж за моего одноклассника, меня это никак не взволновало, но... задело).

Вскоре после этого моим кумиром стала одноклассница Наташа. Во-первых, она была отличницей, а во-вторых, несмотря на свой небольшой рост, бегала шустрее всех в классе (я же, напротив, бегал медленнее всех…). А так как я принадлежал к тем ребятам, которые стеснялись обнаружить свою влюбленность, то, естественно, Наташе ничего о своей симпатии к ней не говорил: я просто любовался ею…

Дома мои мысли о Наташе подогревались часто передаваемой по радио песней:
«Мы с тобою не дружили,
Не встречались по весне,
Но глаза твои большие
Не дают покоя мне…»

К великой грусти, с середины третьей четверти Наташа на занятиях больше не появлялась. В классе никаких разговоров по этому поводу не было. Много позже я узнал причину: острый порок сердца. Встретил я ее только через семь лет, уже после окончания школы. Из миниатюрной и шустрой девочки она превратилась в очень полную женщину. Меня, непутевого, она забыла, а напоминать ей о себе я постеснялся…

Я не знаю случаев, чтобы кто-нибудь из родителей относился бы с уважением к интимным чувствам детей. Влюбленность поднималась на смех, что нередко приводило к трагическим последствиям. Наверное, в целях самозащиты в моде у детей были всякого рода шифровки, не доступные взрослым. Из них запомнилась лишь одна: 5-15-25, что означало: я тебя люблю. Ребята эту условность знали, но вот вопрос: знали ли о ней девочки?..

***
В моей жизни не раз доводилось встречать диковинные растения и животные. В сумрачный сентябрьский день 1952 года, идя по внутренней лесной дорожке поселка, я увидел на земле два мертвых жука. Их размер был впечатляющим: сантиметров по пять в длину! И несмотря на мое постоянное пребывание в лесу, мне за последние полвека такие огромные жуки больше ни разу не попадались.

Я уже писал, что в послевоенном Подмосковье климат был очень влажный. Сейчас я вспомнил одно наглядное доказательство этого факта: почва под любой елью была сплошь покрыта молодыми елочками, а все ирригационные канавы в еловом лесу стремительно зарастали молодой порослью…

Однажды в холодный, с заморозками, ноябрьский день по пути в школу я услышал под мостом стоны: внизу под мостом, обхватив руками сваю опоры, лишь в ночной сорочке бултыхалась женщина. Я стал останавливать прохожих. Где-то через полчаса появился мужчина с толстой веревкой. Спустившись под мост, он обвязал веревкой тело женщины, после чего всем скопом подняли ее на мост. Выяснилось, что женщина хотела утопиться после семейной ссоры…

Как-то проходя по мосту с Вовкой Щелгачевым, он, вездесущий проныра, сказал, что недавно милиция гналась за одним грабителем, который награбленное – золотые часы (очень дорогая  вещь в те годы) – выбросил в Серебрянку. В то время глубина реки у моста составляла метра четыре, к тому же на дне был также толстый слой ила. Так что отыскать «клад» не представлялось никакой возможности…

…А тем временем моя жизнь – и в школе, и дома – неотвратимо превращалась в пытку. Фабричная шпана устроила в классе настоящий террор. Каждый защищался сам за себя. Поэтому вся агрессия сосредоточивалась на самых слабых, каковых вместе со мной в классе было трое. Шпана сидела на последних партах и во время уроков беспрерывно расстреливала сидящих перед ними слабых ребят из рогаток. О нормальной учебе не могло быть и речи. А на переменах школа превращалась в пыточную камеру с изощренным садизмом. Так что средневековые пытки я познал и на своей шкуре…

Дома же начал самодурствовать отчим. Однажды я не вытерпел и поехал на работу к маме, которая в то время работала приемщицей стеклотары в Москве в овощном магазине на Солянке. Меня не интересовала ее реакция на мой краткий рассказ – с меня было довольно того, что мне было хорошо и спокойно. Я быстро вошел в курс работы и дважды по часу работал за маму.

Четверг 5 марта 1953

О смерти Сталина я вместе с родителями узнал из утренней радиопередачи. А в школе после второго урока всех учеников с нашего этажа построили в коридоре. Полная, партийного вида женщина-завуч траурным тоном сообщила о смерти вождя. На ее глазах выступили слезы. Заплакали и некоторые ученицы. По случаю национального траура нас, к нашей радости, отпустили по домам…

Кто был для меня Сталин? Совершенно четко помню мое восприятие вождя: пустое место! Собственно, почти таковым было отношение к нему и в доме, хотя отчим выписывал «Правду» и регулярно следил за политическими событиями. По крайней мере, я не помню, чтобы он выражал какие-либо эмоции в адрес Сталина. Мама относилась к нему вообще с холодком. И даже ХХ съезд КПСС не вдохновил их высказываться о бывшем Хозяине более откровенно.

С холодком относилась мама и к советской власти вообще. Причиной для такого отношения послужила принудительная коллективизация и лишение ее (естественно, и меня) права на возврат в Москву. Мама часто рассказывала о том, как со двора уводили в колхоз ее любимую лошадь. Советскую власть она воспринимала как погоду: какая бы она ни была, а деваться некуда…

Отчим немного симпатизировал советским военным вождям – Буденному, Ворошилову, Жукову. Почему он следил за политикой (только по официальным СМИ), для меня так и осталось загадкой…

9 марта 1953

К похоронам Сталина я отнесся равнодушно. Вовка Щелгачев пригласил было меня поехать на прощание с «Отцом всех народов», но я отказался. А в полдень 9 мая, в момент погребения вождя, я стоял на дороге Новая Деревня – Пушкино (возле дома). Ровно в 12 загудел гудок фабрики «Серп и Молот». Была оттепель, влажный снег был чистым, поскольку экономическое развитие страны еще не началось…

Продолжение следует.

=================
На фото: Дорога от станции Пушкино до Новой Деревни. Ок. 1968 года.

А то! (Не АТО!)

Это была пороша. За час навалило сантиметров 15.

После сегодня - перекур на неделю.

1951-52. Школьные годы. 5-й класс (3)

***
Обычная дорога до школы состояла из двух отрезков. Сначала – от дома через Серебрянский мост до типографии (или до Булгаковского «телеграфа») ; затем – налево по Московской улице (ныне Московский проспект) до школы. По углам перекрестка по часовой стрелке находились: Пушкинская типография, печатавшая газету «Вперед»; почтамт, где одно время работала и моя мама; старый деревянный дом, в котором проживала семья зубного врача-еврея (который починил маме зубы на самом высоком уровне), и, наконец, продуктовая «Голубая палатка».

Не доходя до перекрестка, почти напротив входа в типографию, стояла четырехногая деревянная опора линии высокого напряжения. И если погода была теплой и не дождливой, то рядом с ней устраивал свою передвижную мастерскую безногий сапожник. Работы у него всегда хватало.

Не помню, как я с ним заговорил, но его нестандартная речь меня притягивала и… наводила какой-то беспорядок в моей голове, ибо я уже успел хлебнуть коммунистической пропаганды о подвигах Павлика Морозова, а сапожник говорил вещи, которые с общепринятой пропагандой никак не согласовывались. Он возмущался политикой партии и правительства в отношении инвалидов, солдат и крестьян. Я впервые в его высказываниях учуял явно антисоветские настроения, с которыми никогда не сталкивался.

Я оказался в сложном положении. В ночных размышляниях сапожник представлялся мне германским шпионом, представляющим опасность для… Для кого именно, я сформулировать не мог, но мне почему-то захотелось стать достойным героем своей Родины. К счастью, дальше ночных фантазий дело не пошло и моя затея оказалась не реализованной. Что-то меня уберегло от вечного позора перед самим собой. Но через много лет я понял, как работал чекистско-гебистский механизм уничтожения людей.

***
По воскресеньям мама убиралась у соседей Голубевых. Они занимали половину добротной дачи, окруженной остатком чудного девственного елового леса. Треть огромного, соток в тридцать, участка была занята садом. Хозяин дачи был важной военной фигурой и, скорее всего, пропадал в загранспецкомандировках, а высокая и полная супруга – в безделье и одиночестве.

Однажды мама убиралась в отсутствие хозяйки. И вот в плинтусной пыли под кроватью она нашла… шоколадную конфету в обертке – что-то типа «Мишка на севере». Мама сунула конфету в карман, не сочтя это воровством, тем более что из-за брезгливости хозяйка наверняка выбросила бы конфету в мусорное ведро. А у нас дома был маленький праздник – всем досталось по маленькому кусочку дорогого лакомства…

Интересно, что, сознавая экономическое неравенство с богатыми соседями, у меня никогда не возникало ни малейшей мысли об изменении такого порядка вещей. Не было даже тени зависти. И вообще, в моем представлении не было никакой картины желаемых условий жизни. Интерес у меня появится лишь к разному умению – в ремеслах, науке, искусстве. Но это будет еще не скоро…

В моей нищенской жизни каждый кусок нормальной пищи был событием, запомнившимся на всю жизнь. Таким событием стала и тарелка супа, которым меня угостила соседка-генеральша, мать Вовки Манакина. После школы Вовка спился и напрочь исчез из моей жизни, а вот его мама, с той самой тарелкой супа, и сейчас стоит перед глазами. Много ли человеку нужно сделать, чтобы навсегда оставить о себе светлую память?!…

Лето 1953

В 1953 году каменных домов в Пушкине, не считая домов в рабочем поселке при фабрике «Серп и Молот», еще не было. И можно лишь удивляться тому, что пожары случались не часто (в нашем поселке из пятидесяти домов сгорел всего лишь один). Тем не менее, из соображений безопасности, в центре нашего поселка, в сотне метров от нашего дома, власти решили вкопать большую, порядка 3 х 5 метров, цистерну для хранения воды. В результате над поверхностью почвы появился метровой высоты холм, в центре которого располагалась широкая, с метр, горловина цистерны.

Для нас, детей, цистерна стала забавой. Пока она была пустой, то слабый крик у ее края усиливался тысячекратно. А когда ее наполнили водой, то кто-то из ребят бросал в цистерну лягушек. Впрочем, цистерна ни разу не пригодилась, и непонятно, как она могла пригодиться: стометровый шланг мог достать только до пяти ближайших домов… Для нас, ребят, гораздо важнее была большая лужайка возле бассейна. На ней еще сохранились несколько елей, под которыми осенью было много грибов – сыроежек, моховиков и других.

А летом кто-то из ребят научил нас интересной спортивной игре. К стволу дерева на высоте метров семи привязывали бечеву, на другом конце которой (на высоте метр от земли), привязывался волейбольный мяч. Земля у основания дерева делилась по диаметру на два игровых поля. Суть игры состояла в том, чтобы каждый из игроков, не выходя за пределы своего поля, ударами руки закручивал веревку с мячом в своем направлении (одном из двух – по часовой или против часовой стрелки).

А дома тем временем подрастали мои братья. Алексею было шесть, Николаю – три года. Относился я к ним без малейшей неприязни, однако и без особой любви – как мне представлялось, отчим старался, чтобы она не возникала. Иногда я с ними играл. Однажды, когда взрослых не было, мы стали играть в прятки в 16-метровой комнате, в которой стояли лишь стол со стульями, две кровати, комод с большим зеркалом на нем и буфет. Одежда вешалась просто на гвозди, вбитые в стену. И вот когда наступила моя очередь прятаться я спрятался так, что, несмотря на мои постоянные «ку-ку», братья никак не могли найти меня, пока через полчаса я не вышел из укрытия сам. Укрытием служило… большое зеркало на комоде!

Запомнилось мне также, что летом 1953 года не прекращались попытки разного начальства экспроприировать у нас мебель – как признак буржуазного образа жизни, заодно и одну из двух комнат. Комплект мебели – это большой канцелярский дубовый стол с шестью стульями, покрытых дермантином, кожаный диван и неработающая (по причине отсутствия электричества) бронзовая люстра, доставшиеся отчиму на вполне законных основаниях, когда он работал начальником охраны фабрики «Гознак». А две комнаты он получил взамен оставленной в Москве большой трехкомнатной квартиры. От всех притязаний властей отчиму, к счастью, удалось отвертеться, так как он неплохо разбирался в праве.

Дрова (кажется, по шесть кубометров на семью в год) поставлялись государством бесплатно. Привезенные на весь дом не пиленые дрова сначала делились на равные части, после чего я (либо Вовка Шелгачев) отворачивался и говорил, кому достанется очередная куча дров.

***
Два лета мы сдавали одну из комнат маминой двоюродной сестре Доре, муж которой, Дюков Андрей, был человеком обеспеченным – он работал директором продовольственного треста в Москве. У них было двое детей. Они привозили с собой велосипеды и иногда давали кататься на них и мне, хотя большую часть времени я проводил на речке, играя с ребятами в карты.

Однажды (о чем я уже рассказывал) я катался на велосипеде и через квартал от своего дома упал. Отдав велосипед его хозяину, я в одиночку направился на речку обмыть ссадины на коленях, но через полсотни шагов потерял сознание. Очнулся я уже на своей кровати дома: надо мною склонилась мама; она сказала, что я пришел домой… своими ногами.

Лето закончилось в праздном безделье. Интересно, что ни в какие игры я не играл на деньги (не считая игры с соседями в лото, где ставки были чисто символические), ибо фактически при постоянном отсутствии денег выигранный рубль доставлял мне меньше радости, что огорчение от проигранного гривенника. И потому за всю жизнь я купил лотерейных билетов от силы штук пять…

==============
На фото: Дорога из Новой Деревни до ст.Пушкино в 1970 году.  Перед ней – остатки старого Дзержинца-Спецбура перед сносом под строительство микрорайона. По сравнению с моим детством длина моста через Серебрянку сократилась втрое – раньше он был деревянным, начинался от столба с подпоркой и на такое же расстояние продолжался за рекой.

========================
P.S. Перерыв в публикациях на 1 неделю.