1947-1949. Мой рай. 11
Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство. 11

Древности

Если идти от оврага, то после барского дома 1903 года постройки стоит здание бывшего клуба (в котором сегодня живут беженцы из Узбекистана). А за ним – дом Носковых (однофамильцы наших соседей справа). У Носковой бабы Дони были сыновья Петр и Виктор. Витя Носков был моим одноклассником, хотя и был на четыре года старше меня (война ввела свои коррективы в жизнь). Так вот, между его домом и вплотную к уличной дороге еще в 1955 году находился фундамент древнего дома, выступавший в юго западной части сантиметров на пятнадцать над окружавшей почвой. Именно в этом месте, по рассказам то ли мамы, то ли бабушки, в середине 19 века стоял самый древний из известных домов рода Сорокиных. (Сейчас бы я, конечно, не упустил возможность отломить кусочек от его фундамента!)

На карте Google есть и еще одно интересное место: в юго-западном аппендиксе Даниловского холма, там, где находилась колхозная пасека. Я уже писал, что в восемь лет меня интриговали остатки фундаментов трех домов возле северо-западной проволочной ограды пасеки. Так вот, помимо них на карте видна еще половина правильного прямоугольника с меньшей стороной 225 м непонятного присхождения и назначения. Помнится, в этом месте был широкий, метра в три, ров; почему-то сначала он круто спускается с пасечного отрога (на юго-восток-восток, потом идет по болоту (судя по карте, оно опять воскресло!) и затем опять взбирается в гору на Даниловский холм! Перпендикулярно концам этого отрезка отходят длинные (но оборванные) стороны прямоугольника. Левая сторона кончается у основания пасечного холма, а правая доходит до овражка, в котором до революции был пруд, наполнявшийся лишь во время весеннего паводка.

Никакой военной или сельскохозяйственной целесообразностью назначение этого рва я объяснить не могу. К тому же с верхней даниловской дорогой прямоугольный ров никак не связан. Ну не ради же забавы его выкапывали! Так что будущим археологам будет над чем поломать голову. Жаль, что в данный момент Малынь мне недоступна – на месте можно было бы многое выяснить.

Январь 1949

Морозная рождественская ночь запомнилась благодаря одному загадочному событию. Выйдя по нужде во двор, дедушка в лунном свете заметил на соломенной крыше сарая (хлева) сияющее черное пятно. Оказалось, что это вернулся наш кот Вася. Его шерсть стала плотной и лоснящейся – за многие месяцы скитаний по полям и стогам он отъелся. Дедушка позвал его, и Вася спустился к нему. Удивительно, что он вошел в дом, как будто никуда не отлучался, и сразу же стал ласкаться! А нам оставалось только гадать, где же это он обитал многие месяцы? Во всяком случае, было очевидно, что не у людей. Но главная загадка осталась: почему он вернулся в нищий и голодный дом?!. (Я люблю вас, звери! /Почти по Фучику!/)

В январе я заразился скарлатиной. Приходила фельдшерица, однако лечила меня бабушка, причем народными средствами: водка с двумя ложками меда, раздобытого у кого-то из соседей, винный компресс на шею да святая вода (из четвертинки с бумажной пробкой), которой бабушка меня всего сбрызнула изо рта. И, как ни странно, на третий день мне полегчало. (А одноклассница Рая Миронова, с которой взрослые называли нас женихом и невестой, через три года от скарлатины умерла…)

Освещение в доме было керосиновое. Лампа подвешивалась над столом на железном крюке к потолку. Но зажигали ее лишь тогда, когда глаза уже ничего не различали. Иногда я делал домашние задания при свете керосиновой лампы. Но однажды керосин кончился, и дедушка настрогал лучин. Они вставлялись в расщелину в стене, и несмотря на спартанские условия, уроки я все-таки делал. Пишу, бывало, а за печкой сверчит сверчок. В сумерках, когда взрослые были заняты уходом за скотом, одинокий сверчок в абсолютной тишине наводил бесконечную тоску.

В вечерних домашних хлопотах взрослым было не до детей, и потому нередко, не дождавшись ужина, мы засыпали на лавках или прямо сидя за столом. И вот что поразительно: как бы взрослые ни были уставшими, никто из них и никогда не проявлял ни малейшего недовольства нами! Все они были Люди с большой буквы!..

Спать на русской печке было большим блаженством. И хорошо, что не было электричества, иначе было бы не до сна: по ночам и потолок, и стены покрывались полчищами рыжих тараканов – прусаков (прозванных так за длинные рыжие усы).

Зимние уличные развлечения в памяти не сохранились, не считая катания на санках. Щекотливый момент катания состоял в том, что от основания горки до речного берега было всего метров двадцать, и если не тормозить или специально не завалиться на бок, то можно было и искупаться в ледяной воде…

Весна 1949

После оттепели в конце марта похолодало, и верхний слой снежного покрова смерзся, образовав на огородах, где до того снега было чуть ли не по пояс, прочную ровную поверхность, столь необычную в деревенской жизни. Толщина снежной корки была сантиметров пять-восемь, но она меня вполне выдерживала. Ровная, как асфальт, поверхность впечатляла – она казалась чудом. Запомнилась картинка с этим «асфальтом»: еще не сошли утренние сумерки; я вышел на середину огорода; легкий морозец пощипывал нос; над головой висит половинка луны, и из труб вертикально поднимаются дымки…

Почему-то ни зимние, ни весенние каникулы не запомнились вовсе, как будто их и не было. Если бы ученье являлось мученьем, тогда б другое дело...

Половодье началось, скорее всего, в конце марта. Как и в предыдущий год, уровень воды поднялся метра на три-четыре и залил всю долину. Большие льдины, всплывшие над бочагами, двинулись в свой последний путь по маршруту Плава–Упа–Ока–Волга–Каспийское море. Проплывая под нашим домом по нижней части S-образной долины, они прижимались к нашему берегу, и отчаянные ребята умудрялись даже поплавать на них. Но я с детства остро чувствовал степень риска и потому ни в каких опасных делах не участвовал, так что рискованной экзотикой из своей жизни похвастать не могу.

До школы было около двух километров. На трети этого расстояния нужно было пересекать глубокий Афонинский овраг, где по дороге в школу мы, соседи-однокашки, задерживались: за ночь весенний ручей то там, то сям покрывался тонкой ледяной корочкой с живописными хрустальными узорами. Чтение этих узоров вызывало бурную фантазию. Но стоило ногой наступить на край большого узора, как он со звоном весь рушился на дно ручья. Через два-три дня, когда ручей набирал силу, мы уже не могли его преодолеть, а переходного мостика нигде не было. И... мы возвращались по домам ждать, когда полая вода кончится...

Следующим интересным местом по пути в школу было загадочное здание – кузница. Вокруг ржавело множество сельскохозяйственных орудий. Однако железки и даже раскаленный кусок железа на наковальне меня волновал почему-то мало. Удивило же меня другое: оказывается, когда подковывают лошадь, то подкову прибивают гвоздями, загоняя их... в живую ногу, а лошади хоть бы что!

***
Начало апреля 1949 года. Возле школы растут пять высоченных тополей. По выходе из школы сестра-четырехклассница дотягивается до ветки одного из них, отрывает и дает мне одну почку – первую тополевую почку в моей жизни. И какой же неповторимый, ни на что не похожий запах! До сих пор помню!

Потом Тася сорвала еще несколько веток, а дома мы поставили их на подоконник в бутылку с водой. И через несколько дней почки распустились. Сначала появились маленькие узкие листочки, а позже в подводной части стали расти и белые корешки. За этим чудом мы наблюдали ежедневно – так просто и чарующе рождалась новая жизнь! И было бы хорошо, чтобы такое чудо видел каждый ребенок.

Продолжение следует.

1947-1949. Мой рай. 12
Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство. 12

Время от времени какая-нибудь из кур проявляла желание стать клушей. В марте одну из таких кур бабушка посадила на яйца, и в апреле появились штук двадцать пестрых очаровашек. Вылупавшиеся цыплята отсаживались в большую кошелку (забыл, как она называлась). Их кормление составляло особую церемонию: два-три яйца варились вкрутую, после чего измельчались ножом. Яичные крошки насыпались на бумагу, и мы, дети, пересаживали на бумагу пушистые клубочки. Было безумно интересно наблюдать, как между только что родившимися цыплятами зарождалась конкуренция…

Из перелетных птиц массовыми были два вида: грачи и ласточки. Прилетали и скворцы, но на ближайших к дому деревьях скворечников не было. Так что скворцы прошли мимо моей памяти, а вот грачи застряли. Не заметить их было нельзя: хотя их колония находилась в четверти километрах от дома, на Афонинских лозинах. С их прилетом начинался непрекращающийся гомон, разлетающий во все концы деревни. Однажды в лозинах раздались два ружейных выстрела. Оказалось, стрелял кто-то из взрослых. Как я сейчас понимаю – для использования тушек в качестве пугал на огородах.

В концу мая возвращались и ласточки. Их было необычайно много. Эти птицы удивляли тем, что лепили свои гнезда даже там, где взрослые могли без труда достать их рукой. Их щебет с утра до вечера был основным музыкальным тоном деревенской жизни.

Недалеко от здания школы лежала большая кладка длинных бревен. И четвертый класс после занятий оставался и разучивал на них какие-то песни. А первого мая все дети и многие родители пришли в школу. Была легкая праздничная атмосфера, а четвертый класс пел песни. Среди прочих в память врезалось: «Утро красит нежным светом…»

20 мая в школе был последний день занятий. Но вместо занятий все четыре класса отправились на прогулку в березовую рощу за Холохольню, километра за три от школы. Для меня этот день был философски значимым. Подойдя к роще, все дети разбились на группы (во что они играли – не помню) и лишь я откололся от толпы и пошел к стоящей в стороне двадцатилетней (это я уже сегодня вычислил ее возраст) березе. Я осознал, что есть общество («они») и есть я. И я – по другую сторону от всего мира.

Я лег навзничь под развевающимися на легком ветерке длинными березовыми косами. А за ними такая бесконечная голубизна! В этот миг я слился с природой и почувствовал себя самодостаточным, не нуждающимся с жесткой необходимостью в обществе. А ведь мне не было еще и восьми…

Школу я закончил совершенно нормальным ребенком – на одни четверки. Был я нормальным и во всех других отношениях, за исключением двух: я обладал великолепным обонянием и не мог никого ударить рукой (за что впоследствии пришлось много страдать).

***
Роль Масленицы для детей играл вылет майских жуков. На несколько дней прекращались всякие игры, и с приближением сумерек вся детвора вываливала на плоский выгон, с дальней стороны которого был обрыв в южную сторону долины речки Малынки. Летя по долине, полчища жуков упирались в обрыв и потому, поднявшись до края обрыва, оказывались над выгоном на высоте груди. Тут-то мы их и встречали! Никаких сачков не было (эту роскошь я увижу только у городских детей состоятельных родителей), а потому ловили лишь руками. В это время пустые спичечные коробки становились большим дефицитом. Нередко подходишь к кому-нибудь, а у того из кармана слышится шуршание в спичечном коробке…

Раза два в году дома в деревне обходил парикмахер, под ручную машинку которого попадали наши обросшие за полгода головы. Стрижка проходила в комфорте – на свежем воздухе. Процедура это всегда была с оттенком экзекуции: я не встречал парикмахеров, которые не выщипывали бы машинкой клочья волос…

А еще раз в месяц по деревне проходил точильщик, горланя: «Точу ножи и ножницы!» Однако не могу припомнить, пользовалась ли его услугами моя бабушка; у нее было свое точило – угол русской печи, оголенный точением до кирпича…

Кроме этого, раза два в году по деревне проезжал старьевщик. Сегодня он вызывает у меня чувство отвращения как мелкий хищник. Но в детстве мы жульничества не видели, и потому все дети (кроме меня) клянчили у родителей какие-нибудь тряпки или сломанные медные вещи. А я не клянчил, никогда и ни у кого в жизни. Поэтому на старьевщика смотрел равнодушно...

***
В апреле наступал день, когда с появлением зеленой травы коров и овец выгоняли в два деревенских стада. Лежишь на печке и сквозь сон слышишь блеянье и мычание. В комнату врывается порция свежего утреннего воздуха, шаркают сапоги взрослых, хлопают двери, скрипят ворота… И остаток сна становится лишь слаще!..

Да, чуть не забыл. Роль пастушьего рожка играл… длиннющий – метров в десять – кнут. Это было совершенное изобретение, отшлифованное за века, как принято считать, «слаборазвитым» народом. Короткая ручка (сантиметров в сорок), к которой прикреплялась плеть, у основания толщиной сантиметра в четыре, виртуозно сплетеная из множества воловьих кожаных полос и постепенно сходящая на нет. В принипе не было работ, которые я не мог бы освоить, но хлестать этим длинным кнутом?.. За свою настырность мне пришлось заплатить ударом по шее: я пульнул плеть вперед, но хлыст кнута мимо меня не прошел. Не смог я освоить кнут и через семь лет, когда приезжал в деревню на каникулы. А упомянутый выше рожок – это хлопок летящего со сверхзвуковой скоростью кончика кнута. Без какого-либо пороха удар этот разносился из конца в конец километровой деревни, так что пока стада подходили к нашему дому, можно было и корову подоить, и всю живность напоить…

А вечером в том же порядке – сначала овцы, потом коровы – скот разбирался из стада. Взрослые подходили к уличной дороге и зорко высматривали своих овец, которые нередко «за компанию» проныривали в нижний конец деревни, куда уже в сумерках надо были за ними идти. Напившись воды из корыт, выдолбленных в толстой колоде, овцы загонялись в хлев. Однажды дедушка подновил ворота, и баран долго не мог признать наш хлев…

Спустя некоторое время после прихода овец на улицу чинно вступало пахнущее молоком стадо коров. Доили корову уже в сумерках, после чего детям предстояло отогнать корову на большак (пролегавший за домами параллельно деревенской улице) и пасти ее до полной теми. На нашей части большака собиралось пять-шесть коров и с десяток детей, главная забота которых состояла в том, чтобы отгонять коров от колхозного поля, что находилось по другую сторону большака. Ну а мы, дети, начинали азартно играть в прятки, салочки, кольцо-кольцо и другие игры…

Ужинали уже при свете керосиновой лампы. Обычная еда – окрошка на ржаном квасе, зеленый лук, пшенная каша с молоком…

***
Какую часть времени приходилось работать на огороде, назвать не могу. Прополки было много, но и на игры время оставалось. У девочек самыми обыденными играми были классики, пристенный мячик и прыгание через веревочку. «Деликатесом» считалась игра в лапту.

Мальчики больше всего играли в шиш (по-городскому – чижик), но почему-то говорили в шиши (однако больше игры я любил вырезать эти четырехгранные шиши – с одним концом скошенным, а другим коническим). Игрок на кону слегка ударял палкой-битой по одному из его концов, и когда шиш подскакивал, то сильным ударом отстреливал его подальше от очерченного квадрата. Водящий же должен был вбросить упавший шиш в квадрат, а игрок – пока шиш не коснулся земли, – мог при этом отбить шиш битой. И если водящему не удалось вбросить шиш в квадрат, то игрок отгонял шиш от квадрата столько раз, сколько было меток-«цифр» на боковой грани шиша после падения. Иногда шиш улетал за сотню метров, так что водящему приходилось вдоволь набегаться!.. Как менялись игроки у квадрата, уже не помню.

Окончание следует.

Окончание деревенского цикла.

Отредактировано Виктор Сорокин (07-09-2016 00:02:11)

Еще вошьть учил, что наука партийна. В либеральной науке 2х2=4, а в партийной - столько, сколько нужно Хозяину!
Ну так вот, атомную бомбу изобрела БЕЗнравственная наука с БЕЗнравственными учеными. И Сахаров это понял...
И еще: в безнравственной науке ученый НЕ хочет знать истину - для него важно мнение Хозяина!