Надо было бы и кота им в нагрузку оставить!

Укол запаял.
Юра Гримм - подельник по журналу "Поиски" (где были Абрамкин, Павловский и др.). Отсидел 3 года. Умер 3 года назад.

От "буча" - быстрина и глубь.

1947-1949. Мой рай. 7
Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство.

***
Забраться на крышу дома можно было по известняковой стене, отделявшей дворик нашего хлева от хлева соседей Мухиных. Лазить по неплотно уложенным камням было легко, и вот в два счета я уже на железной крыше. Деревенская крыша для малолетнего пацана – это что семь чудес света для взрослого.

Первое чудо – это большое полукруглое слуховое окно, через которое можно было пробраться на чердак дома, где было сухо и очень жарко (был ли вход на чердак из комнаты, я не знал). Волшебная тяга чердака определяется тем, что там не бывает... взрослых! А если нет взрослых, то это уже как бы другая планета с абсолютной свободой. (Кстати, через десять лет я найду на чердаке клад – мешок денег, но об этом рассказ будет ниже.)

Второе чудо – это сам скат крыши: сначала пологий – над большим (в половину светлицы) амбаром, потом крутой – над жилой частью дома. На солнце жестяная крыша (ее крыл сам дедушка, который был жестянщиком) сильно нагревалась, и потому моим босым ногам приходилось туго. А вот холодным утром на теплой крыше, ориентированной на солнце, было приятно понежиться. Внизу ската крыши был водосточный желоб, предохраняющий верхолаза от падения на землю. На крышу я забирался всегда незаметно, так что за это меня ни разу не поругали. На соседнюю (мухинскую) часть крыши я никогда не переходил и даже их хлев никогда не разглядывал, хотя с крыши он был виден как на ладони.

Третье чудо – это многократное увеличение радиуса обзора. С крыши открывалась даль километра на четыре, и вот там, на горизонте, я видел неведомый для меня таинственный мир. В общем-то ничего особенного: луга, невысокие леса, какая-то далекая аллея на горизонте по левую руку. Но в то же время все это было как бы нереальным, ибо добраться туда я не мог никак. И вот это противоречие – «нереально-реальное» – меня просто гипнотизировало: а вдруг там у горизонта нет ничего и всё это мне только кажется!..

Два водосточных желоба – анфас и боковой – объединялись, и по водосточной трубе дефицитная влага стекала в большую дубовую бочку. Вода быстро тратилась на стирку, мытье полов и на пойло животным, и потому обычно бочка была полна лишь наполовину –до дна воду не выбирали, чтобы бочка не рассохлась. С этого времени она становилась детским бассейном! И опять же: нас за это НЕ ругали!!! (А в третьем классе отчим разломал мой толевый шалашик, построенный в дальнем конце катофельного огорода: НЕ положено! И это была уже другая цивилизация!..)

Дорога в дом шла через сени, примыкавшим к боковой стене в ее конце, так что из двух боковых окон можно было видеть проходящих в дом людей. Двери в сени и из них в комнату были низкими, где-нибудь по метр-семьдесят, так что волей-неволей приходилось наклоняться. Проход с улицы облегчался тем, что пол в сенях был ниже, чем на улице, сантиметров на тридцать. И на столько же была приподнята дверная колода между сенями и комнатой, так что, проходя в комнату, нужно было ее перешагивать – это чтобы на порог-колоду ногами не наступать, не изнашивать. Но на всякий случай, да и в знак уважения к хозяевам, каждому приходилось наклоняться...

Дубовая дверь в комнату была обита мешковиной и утеплена паклей. Три других двери в сенях – уличная, во двор (в хлев) и в амбар – были кленовыми и все отполированы ладонями. Сучки, как более твердые, выпячивались над плоскостью дверей.

Летом при открытых окнах можно было выйти на улицу через... распахнутое окно! Это было почему-то необычайно очаровательно и захватывающе – возможно, потому, что безнаказанно нарушалось правило «Нельзя!»! Короче: это был поистине праздник! Спрашивается, много ли ребенку нужно для счастья?!. Дайте ребенку пройти ЧЕРЕЗ окно – от вас не убудет!

На стене каждого кирпичного дома с железной кровлей, под самой крышей, тянулась цепочка ласточкиных гнезд. Эти птицы с маленькими черными внимательными глазками были неотъемлемой частью деревенской жизни и считались как бы домашними. И даже хулиганистая детвора не стреляла по ним из рогаток, отыгрываясь на бедных воробьях.

А всего в полукилометре от деревни в крутых изветняковых обрывах жили ласточки-береговушки. Их норы были ниже верхнего края обрыва на метр, и запустить туда руку было просто невозможно. (Интересно, как ласточки роют норы в довольно твердом известняковом грунте?..) А вот скворцов у нас возле дома не было, несмотря на то, что в архаичном сельском хозяйстве они выпоняли роль санитаров. Причина тривиальна – отсутствие скворешника.

***
В семь лет я уже в одиночку мог уходить за речку. Однажды я перешел по камням на другой берег и ушел от дома метров на двести-триста, к пасеке. Издали я впервые увидел свою часть деревни со стороны. Было, наверное, часов восемь утра. Еще не сошла утренняя прохлада. И вот оттуда я видел, что, на горе за рекой, возле нашего сарая дедушка ударял кувалдой по наковальне. Тогда меня поразило одно явление: кувалда падала на наковальню совершенно беззвучно, и лишь когда дедушка поднимал кувалду вверх, я слышал… ее удар о наковальню! Это было впечатляюще и загадочно! Так я познал явление эха.

Через дорогу от дома, от нашего сарая, река виделась в форме латинской буквы «S» с горизонтальными верхом и низом. Слева и со смещением вверх этот изгиб повторял довольно крутой склон Даниловского бугра. Нижнюю часть пространства между этими буквами занимало поле, а верхнюю левую – топкое и неведомое болото. Мы, дети, обходили это болото слева, по основанию холма. По краю болота в изобилии рос конский щавель, и мы рвали его толстые сочные стебли, очищали от лыкоподобной оболочки и ели их как лакомство.

В походах к болоту мы почти всегда сталкивались с загадочным явлением: над болотом разносился заунывный гуд, как будто болото стонало. Меня от него охватывал ужас. Никто не мог объяснить источник этого гуда. И только через шестьдесят лет один человек объяснил мне его происхождение: это пели… тритоны, которых в болоте действительно была прорва.

Деликатесов в доме у детей было два: сахар и подсолнечное масло. Большие головы сахара дедушка покупал сразу по полмешка. Потребляли экономно, да и не помню, чтобы вообще пили чай в будни – только по праздникам. А вот квашеная капуста, посыпанная сверху растолченным сахаром, была необычайно вкусной. Так же редко привозилось и подсолнечное масло, только что отжатое из жареных семечек. Ароматнейшее масло наливали в деревянную плошку и макали в него ржаной хлеб. А если хлеб был еще и только что испеченным, то это был настоящий праздничный деликатес! Не менее вкусным было и душистое, со специфическим запахом и конопляное масло, которое после отъезда из деревни я уже не видел нигде.

Где покупалось масло, не знаю. Скорее всего на ярмарке в Крапивне, куда дедушка ездил раза два в году. А однажды он взял меня с собой на водяную мельницу, находившуюся от нас в двух километрах. У меня такое ощущение, что мне не позволили хорошенько разглядеть это фантастическое сооружение, чем-то похожее на овин (яма, в которой лошади крутили гигантской маховик, приводящий в движение сельскохозяйственные агрегаты) под ригой: огромные грохочущие колеса и все покрыто мукой. Пока зерно мололось, мне было велено находиться снаружи...

Иногда тетя Шура (жена дяди Сережи) упаривала свекольный сок. Этот процесс сопровождался запахом, который позже, в городской жизни, я встречал при покупке новых резиновых галош с розовой байковой подкладкой. С исчезновением галош ушел в небытие и их неповторимый запах…

Интересно, что процесс написания воспоминаний вытаскивает из памяти вещи, которые за 68 лет не вспоминались ни разу! Сегодня такой вещью явилась копчушка (может, коптилка) – ночничок без колпака наподобие лампадки. Когда зажигалась керосиновая лампа, то зажигалась и копчушка и ставилась в другом конце комнаты.
Продолжение следует.