Глас Судьи - Глас Божий!

Дважды ВРАГ НАРОДА

Я – дважды враг народа. Правда, тут трудно понять, на каком языке записано это утверждение. Скорее всего, на официальном, большевистском. Ибо, по большевистским понятиям, я действительно являюсь врагом народа, поскольку имею СОБСТВЕННОЕ, отличное от официального мнение по любым вопросам.

Теперь что я единожды враг народа и дураку понятно. Но почему дважды? А потому, что и среди врагов народа – инакомыслящих – я тоже имею СОБСТВЕННОЕ, отличное почти по любым вопросам мнение. Между большевиками и инакими есть, конечно, существенная разница: первые меня, как и всех инакомыслящих, за это гнобят, а вторые просто не обращают внимания (на что имеют полное моральное право!).

Впрочем, в подобном положении находятся почти все инакие, ибо все они РАЗНЫЕ. По этой причине они не могут объединиться и реализовать хоть какую-нибудь общественную акцию, ну окромя попытки ее реализовать. Отсюда и невероятный вывод: общественный прогресс осуществляют те идеи инакомыслящих, которые получили массовую активную поддержку у серой массы! И вот тогда нет такой силы, которая могла бы серых остановить. И, увы, выходит, что все прекрасные идеи практически всех диссидентов (а уж мои тем более!) коту под хвост! Хотя на самом деле не совсем так: они служат удобрением для выработки тех неведомых идей, которые когда-нибудь овладеют серой массой.

Замечу, что «серая масса» – это не оскорбительное название какой-то части общества, а всего лишь констатация, что все элементы этой части общества поведенчески одинаковы. Обладая обостренным самолюбием, серая масса требует, чтобы ее называли народом. Но это будет неверно, ибо в народ (народонаселение) входят и инакие, и поэтому термин «народ» скрывает сущность серой массы – ее одинаковость. А в силу исключительной важности ее функции серую массу требуется отличать от инаких: это принципиально иной народ!

Но в любом случае, как серую массу ни назови, ее представители мозжечком чувствуют в каком-то смысле (понятно, в каком – в духовном!) униженное, оскорбительное положение: ведь инакие смотрят на серую массу как на недочеловеков. И справедливо, ибо у серой массы отсутствует ум (способность мыслить) и в большинстве случаев и нравственность. И что смешное: любой представитель серой массы имеет и моральное право, и реальную возможность приобрести и ум, и нравственность, но... НЕ хочет!!! Он хочет, чтобы его такого, туповато-хамоватого, инакие считали пупом земли. (Будет возможность, посмотрите, как надрывается С.Кургинян на Болотном митинге 2012 года! Это поистине исторический шедевр!)

Однако у большинства инаких нет ни малейшего желания оскорбить и унизить серого человека, хотя митинги 2-7 марта 2014 года, где серая масса (82% населения) потребовала от президента начать войну с Украиной, дали для этого повод убедительный – тогда серая масса фактически с научной точностью доказала, что у ее представителей разум отсутствует заведомо, а в большинстве случаев и нравственность! Позже в связи с другими событиями и социолгическими исследованиями указанный процент с 82-х вырос до 86 и до сих пор на это отметке сохраняется.

Таким образом, в РФ живут ДВА народа: 86% и 14%. Первых я называю большевиками или патриотами (на что они обижаются как-то смутно, ибо не понимают почему), вторых – меньшевиками или либералами, к которым большинство питает лютую ненависть, обвиняя их (по науськиванию сверху) во всех грехах и бедах и применяя (вместе с властью) против них один за другим все более жесткие законы. По существу вся законотворческая деятельность в стране говорит о том, что в стране есть единственная проблема – инакомыслие, а по существу – просто мыслие (ибо попугаи, как известно, не мыслят, а повторяют).

Ну да мои отношения с большинством меня волнуют мало, ибо от своей инакости я отказаться уже не могу (горбатого только могила исправит!). А вот что мне делать с себе подобными?! Интересно, что поставив этот вопрос и взявшись за написание этой заметки, я, кажется, нашел причину моего кардинального расхождения со всеми мыслящими людьми: оно состоит в том, что лет с 33-х и наверняка с 40 все мое поведение подчинено системному, тотальному научному самоуправлению. С написанием книги «Z-мир» я стал немощным рабом своей СИСТЕМЫ ценностей.

Вообще-то говоря, каждый человек является рабом своей системы ценностей. Вот только принципиальная разница между мною и (похоже) всеми остальными людьми состоит в том, что я свою систему ценностей создал САМ, а у всех остальных людей она досталась от родителей, школы, улицы, государства. Все люди даже как бы гордятся этим: жить в обществе и быть от него независимым НЕВОЗМОЖНО! Я же уже в 14 лет положил на этот закон аргумент. И вообще на все законы природы: каждый закон я перепроверял жестким СОМНЕНИЕМ! (Потому и открыл много такого, что для большинства людей останется тайной еще многие сотни лет.)

Однако СВОЯ система ценностей – это полдела. Вторая половина дела – это научно-научное управление процессом реализации целей. Подчеркиваю: научно-научное, а не просто научное. Ибо просто наука во многих случаях – бред сивой кобылы. В просто науке за истину принимается утверждение, которое нравится Хозяину (в частности, авторитету). Причем не только в тоталитарном обществе, но и в либеральном тоже. Отсутствие сомнения как гносеологической субстанции оставляет право на истину лишь за научным авторитетом, как правило страдающим беспредельной самоуверенностью в непогрешимости имеющегося у него знания.

И потому вся современная наука – даже математика, о физике не говорю – насыщена бредовыми «истинами». (Самый массовый бред: утверждение Маркса о том, что цена на товар не зависит от спроса и предложения; см. стр. 7 «Капитала». Да и в физике: существующий 200 лет феномен Конгрева объявляется вечным двигателем и потому не существующим!) Тем не менее, научная наука существует, за что в сфере социологии и экономики мы должны быть благодарны ученым австрийской экономической школы, а в естественных – Побиску Кузнецову (возможно, не только ему), сформулировавшему четкие критерии научного знания. И теперь истина – это утверждение, которое находится в логическом соответствии с накопленным истинным знанием. И при это любая истина все равно вероятностна! Это, в частности, означает, что вы должны не верить ни одному моему слову и САМИ принимать решение об истинности. Ибо абсолютная истина – не более, чем красивая философская сказка. А жить приходится по СВОЕЙ истине. И последние сорок лет моя истинаа меня не подводила...

Вопросы «Что делать?» и «Быть ли не быть?» простые, а вопрос же вопросов это «Ну и что?»! А вот НИЧЕГО! Ровным счетом ни-че-го! Такие темы, как организация целеполагания, организация эффективного мышления, метод решения особо трудных изобретательских и научных задач, кибернетическая модель личности, наилучшая организация своей жизни за полвека не заинтересовали ни-ко-го (не считая одного друга)! Я не встретил ни одного человека, который с жадностью интересовался бы наукой, хоть какой-нибудь!

Конечно, мы судим о мире по себе. А я с десяти лет полагал, что все вокруг меня просто бредят научными чудесами, что это я один такой недотепа, которому всё надо! Теперь-то я о том недотепе другого мнения, но это уже ничего не меняет. Лично я прожил потрясающую жизнь в мире фантастических открытий в физике, математике, кибернетике, экономике, социологии, философии, технике... И вот весь этот багаж вскоре унесу с собой на тот свет! Ибо никому ничего не нужно! Ну разве что деньги. Но как это скучно, господа!

И единственное, что я еще, может быть, успею сделать перед уходом туда, это еще раз отредактировать суперкибернетическую систему «Z-мир». Но это капля в море. Самую великую радость в жизни я испытал во время двух случаев коллективных научных разработок по темам «Организация фундаментальной науки в СССР» и «Оптимальная перевозка нефтепродуктов в национальном масштабе». Но в самых интересных темах – сверхдешевые источники энергии, идеальные транспортные средства, защита от любой военной угрозы, освоение дальнего космоса – я остаюсь одиночкой...

Однако у меня нет никаких претензий к миру, ибо претензии можно продъявлять лишь к разумным решениям. А с точки зрения научной науки, практически все существующие решения идиотские. Тем более, что в половине случаев они еще и безнравственны. Так что пойду работать над книгой. «Делай что должно, а там будь что будет!» – так завещал великий Данте.

1947-1949. Мой рай. 4
Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство.

Животных резали редко. На моих глазах закололи только большую свинью. Опаленные и прожаренные на огне свиные уши пользовались у детей особым спросом, и их отдали нам. Свинину солили в чане и хранили в подвале. А когда нам дали попробовать малосольную краснинку, то мы долго клянчили у бабушки добавку и бабушка иногда сдавалась. Пять-семь овец держали в основном для шерсти (ягнят не помню). Сполна использовались даже птичьи потроха. Запомнились необыкновенно вкусные куриные кишки, жареные тётей Шурой.
Еще детям отдавали пузыри рыбьи и мочевые зарезанных животных. Свиные и бараньи пузыри истончали, отбивая их камнем на камне (не уверен, что от этого был какой-то толк), а затем надували как воздушный шарик. А однажды (это было уже через восемь лет) мне удалось отведать очень вкусное блюдо под названием «муде баранье жареное» – именно так оно именовалось в книге «Царская кухня» 18-го века, которая была у одного из моих пушкинских друзей. (Припомнилось вдруг шуточное блюдо из меню придорожного ресторанчика в глухом углу штата Мэн в США, на озере Большое Лосиное: «Яйца лося жареные. 1500 долл. Заказ принимается за двое суток…»)

Зима 1947-48

Не помню, чтобы у меня была какая-либо летняя и осенняя обувь. Кажется, до самого снега я бегал босиком. Ноги были покрыты «цыпками» (так тетя Люба, глядя на мои ноги, называла какие-то мелкие бородавки, сплошь покрывавшие ноги до колен).

Однажды, проснувшись утром, я увидел, что грязь за окном покрыта белым, пушистым саваном. Было совершенно безветренно, и в воздухе висела какая-то тоскливая, заунывная тяжесть. С наступлением зимы жизнь с улицы перемещалась в дом – в основном на печь...

Однажды в доме появилось интересное сооружение – ткацкий станок. Ткала, кажется, бабушка и кто-то из теток. Станок и принцип его работы хорошо запомнился: два ряда суровых (льняных) ниток, проходящих поочередно один через другой под острым углом, сквозь этот угол пропускался челнок с намотанной на него лентой из ткани. (Ленты изготовлялись из любых изношенных вещей.) Потом нажималась педаль, и ряды ниток менялись местами, обхватывая тряпичную ленту как клещами. Так ткались разноцветные половики-дерюги, а также льняное полотно. Ткацкий станок пробыл в доме недели две, а потом так же быстро исчез – скорее всего, перешел в следующий дом.

Зимой центром деревенской жизни становилась, конечно, русская печь. В ее боковой части были углубления – «печурки», в которых ночью сушились мокрые варежки и валенки, а после сильного охлаждения и руки. Пространство перед топкой называлось загнеткой; над нею вертикально шел дымоход с заслонкой (кажется, это сооружение называлось колпаком); по бокам загнетки и под нею были ниши для чугунов и сковород. На кухне использовались следующие устройства: разных размеров рогачи – для захвата и поднятия чугунов; короткая и длинная чапелюшки – для захвата сковороды; деревянная лопата – для помещения и вытаскивания из печи хлебов; длинная кочерга и, кажется, валик-каток, на который опирался рогач при перемещении тяжелых чугунов… Еще в нижней части дымохода было отверстие, закрывавшееся обрезанной консервной банкой и в которое зимой и в непогоду вставлялся верхний изгиб самоварной трубы.

Не менее важным, нежели кулинарным, предназначением русской печи было то, что она выполняла функцию спального места. Спали на дерюгах не раздеваясь. Одеял не было, а в случае большого холода укрывались тулупами. На печи умещалось шесть человек (правда, спать приходилось на боку). Еще двое (бабушка с дедушкой) спали на кровати, дядя Сережа с тетей Шурой – на полатях (двухэтажный деревянный настил между печью и стеной). 

Дом кишел тараканами-прусаками. Но подробности историй, связанных с ними, забиваются образами о поистине несусветных их полчищах в доме хозяйки, у которой мы с дедушкой крыли крышу спустя лет восемь...

Когда на улице была непогода, мы с соседскими детьми, нередко отсиживались на печи. Если с нами была сестра Тася, то она начинала выразительно и впечатляюще рассказывать какие-нибудь сказки и страшные-престрашные истории. Страх усиливался завыванием Домового в трубе...

Каждому деревенскому ребенку когда-то впервые приходилось слышать и скабрезные двусмысленные загадки, в которых, по неведению, я, «москвич», видел лишь один смысл. Ну, например, такая: «Сверху чёрно, внутри красно, как засунешь, так прекрасно /галоши/».  (О, галоши! Запах их красной подкладки и по сей день я не спутаю ни с чем на свете! Немного он был похож на столь же редкий запах увариваемого красного свекольного сока для получения то ли патоки, то ли сахара...)

Под нижними полатями, между печью и стеной дома, была закута (загон, большая клеть) для свиноматки с поросятами. Ну и меня как магнитом тянуло к ним: я мог часами сидеть в закуте, играя с поросятами. Вони для меня не существовало – просто всё пахло чем-то своим. И все эти запахи я помню по сей день!..

Сзади закута была отгорожена от комнаты металлической сеткой с ячейками среднего размера, а спереди – решетчатой дверцей. И вот однажды, глядя на поросят со стороны комнаты, я обнаружил диковинное явление: сетка стала видеться вдвое крупнее, вдвое ближе и как бы висящей в водухе! И только после перевода взгляда на что-нибудь другое иллюзия исчезала. (Это был стереоэффект, с которым другой раз я столкнулся через четверть века, когда в моих руках оказались высококачественные стереоскопические фотографии швейцарских гор и озер начала двадцатого века: глядя куда-то вдаль за пару фотографий, я переносился чуть ли не реально в неведомую мне страну фантастического очарования. Впечатление было сильнее, чем от фильма.)

Как-то утром взрослые засуетились – оказалось, отелилась корова. Я тоже пошел на двор. Дедушка вилами подцепил пуповину теленка, а бабушка перевязала ее у основания суровой ниткой. Потом дедушка пуповину перерезал и выбросил ее в навоз.
Затем на неделю-две теленка поместили в доме – для него отгородили уголок перед закутой. Надо сказать, что с рождением теленка молоко резко изменило свой вкус – он закономерно непривычно ухудшился. А другого не было!.. Но и это молоко мы потребляли лишь после снятия с него сметаны, которая шла на изготовление топленого масла. Сметана и сливочное масло в наш рацион питания, по-моему, никогда не входили...

Иногда на дедушку выпадала очередь охранять деревню. От кого – не знаю, может, от волков, ибо о ворах и разбойниках никто ничего не говорил, а вот волки за войну расплодились. Собираясь на «вахту», дедушка брал с собой керосиновый фонарь, защищенный с четырех сторон стеклами – чтобы его не задувал ветер. А кроме этого, он брал с собой странное устройство – колотушку. Колотушка была похожа на кухонную скалку, внутри которой был продольный вырез, в котором на двух растянутых веревочках болтался язык. Если колотушкой потрясти, то язык громко ударялся о боковинки колотушки. И если мы, дети, слишком долго увлекались на печи сказками, то слышали, как вдоль деревни проходил деревенский сторож, время от времени гремя колотушкой.

Керосиновую лампу зажигали лишь тогда, когда в доме становилось ни зги не видно.  Лампу подвешивали над столом. Никаких электрических фонарей не было, так что по нужде на скотный двор (куда попало!) ходили на ощупь (кстати, я никогда не упрекну деревенскую культуру за бытовую отсталость, ибо этот факт к нравственности никакого отношения не имеет; дикость советской жизни заключалась в другом – в бесправии, что мне, шестилетнему пацану, тогда видно не было – за него расплачивались взрослые...).

1947-1949. Мой рай. 6
Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство.

Лето 1948 года

Тревожное впечатление в моей памяти оставила небольшая, по 8-10 деревьев в ряду, аллея древних корявых, обветренных и обломанных лозин с множеством дупел на берегу метрах в двустах от нашего дома вниз по течению речки. Их называли Афонинскими – по фамилии семьи, жившей в ближайшем доме. Тревожность этого места вызывалась следующими обстоятельствами. Прежде всего, под ними стояли две пыточного вида узкие будки, которые служили для окуривания сернистым газом туловищ чесоточных лошадей. У каждой будки было по две пары дверей. В одной из пар был вырез для шеи лошади, благодаря которому лошадь могла дышать чистым воздухом, но не могла удрать от ветеринарной экзекуции. (И потому ужас от гильотины я испытывал задолго до того, как узнал об этом «санитарном» изобретении из учебников истории…)

А еще, по непонятной мне причине, под лозинами никогда не было видно людей (может быть, потому, что днем все были в поле, а поздно вечером занимались своей скотиной). И даже нам, детям, почему-то не хотелось играть в этом месте. А вот все другие ветлы всегда манили возможностью по ним полазить.

Однажды под крайней дальней лозиной я увидел странного музыканта: он крутил установленную сбоку какого-то ящика ручку и из деревянного ящика лилась странная и неизвестная мне музыка. (Через много лет я узнАю, что инструмент этот называется шарманкой.) Но одно обстоятельство так и осталось для меня загадкой: для кого играл шарманщик, если на улице никого, кроме меня, не было?..

Как ни странно, я помню лишь единственный широколиственный клен в России – в палисаднике у Мухиных. С точки зрения семилетнего ребенка это был просто сказочный клен, потому что с некоторой осторожностью на него можно было перебраться прямо с крыши дома и наоборот. А еще в тени клена было намного прохладнее, чем под любым другим деревом.

Венки из цветов ромашки поповника были повсеместно обычными. Но однажды на голове деревенского парня я увидел венок из листьев клена. Венок выглядел настоящей царской короной, а парень, как я сейчас определил бы, – Цезарем.

Одним из самых важных моментов в моей жизни является память о запахах трав, деревьев и предметах, окружавших меня в дошкольном возрасте. У меня такое ощущение, что мое обоняние было абсолютным, как у собаки. Я мог различить по запаху все части растений, все металлы, все виды снега и льда, людей… И это одна из самых больших радостей в моей жизни. (Вот почему я сочувствую людям, которые табаком и алкоголем убивают свои аппараты обоняния и вкуса.)

***

…В июле опять стояла сильная жара, и однажды кто-то сообщил, что на Азаровке пожар. Я тоже побежал на другой конец деревни. Люди по стометровой цепочке передавали друг другу ведра с водой от речки к горящим домам. Но что такое ведро воды против соломенных крыш?! Пожар уничтожил один за другим семь домов. На месте беды в истерике бились погорельцы…

Но жизнь продолжалась, и я жил в своем русле – у бабушки за пазухой. Несмотря на мою физическую слабость, у меня был точный глаз. Как, наверное, и многие дети, я бросался камнями. Однажды в этой опасной забаве я угодил камнем моей соседке-одногодке Лиде Соколовой в лоб. Естественно, тетя Оля, Лидина мама, рассказала о случившемся бабушке. Однако она меня не била, но как-то проникновенно и ненавязчиво сказала, что в людей бросаться камнями негоже. (Следующий мой камень будет только через четыре года – в лобовое стекло грузовика…)

Никакого сексуального воспитания детей в наше время не было – все познавалось на улице от более старших детей. До маленьких детей информация доходила в весьма своеобразной форме. Однажды с четырьмя девочками от пяти до девяти лет мы оказались в нашем огороде за сараем (хлевом). И тут одна из них предложила: «А давайте по-матушки!» До этого выражение «по-матушки» я слышал только в значении плохо ругаться. Но девочки, по-видимому, имели в виду что-то другое.

Из находившейся вблизи охапки соломы сделали ложе. Какая девочка легла первой – уже не помню, кто, ибо ни к кому из них не питал никаких чувств – ни хороших, ни плохих (впервые влюбился я лишь в пятом классе). Однако по неопытности куда надо я не попал, а потому ничего не получилось, но запомнилось ярко, с мельчайшими подробностями… Любопытно, что никто из детей не имел ни малейшего понятия о предосудительности такой «игры». А если бы такое случилось лет через пять?..

Стоит заметить, что если бы этот эпизод описывал взрослый очевидец, то, без малейшего сомнения, он использовал бы для него весьма резкие выражения. Но мир детей и мир взрослых – это две очень разных планеты… И еще: я не встречал описание становления сексуальности у детей от первого лица. По-видимому, причиной этого является то, что взрослые берут на себя ответственность за свои поступки в детском возрасте. В отличие от других людей, я подписываюсь под ответственностью за свои поступки лишь с возраста тринадцати-четырнадцати лет – когда задумался о выработке своей системы ценностей по собственной инициативе. И на себя, каким я был до тринадцати лет, смотрю как на совершенно другого человека.

***

Хлев был невысоким (около 2.20). Он был сложен из известняка, стропилы были из толстых бревен, а крыша была покрыта толстым слоем уже подопревшей соломы. В нижнем крае кровли было множество нор, в которых гнездились воробьи. Засунув в нору руку, можно было достать яйца или нащупать птенцов.

Насест для кур в хлеве выглядел в виде ряда тонких жердей, прибитых по диагонали в углу овечьего загона. Но для кладки яиц куры забирались под крышу, где на часть стропил были положены слеги, на которых хранилась солома для подстилки животным. Лазить по «чердаку» хлева было необычайным удовольствием. В холодную погоду в соломе было тепло и уютно. Иногда в ней можно было найти яйцо. И чтобы предотвратить кладу яиц за пределами «гнезда», бабушка утром ловила и щупала кур, засовывая им палец в анальное отверстие (этим «искусством» быстро овладел и я и сообщал бабушке, какие из кур сегодня снесутся), и если курица был «на сносях», то, чтобы она не снеслась где-то на стороне, ее сажали в корзину с соломой и накрывали другой корзиной...

Чердачная часть хлева привлекала меня еще и тем, что в ней, прямо под самой кровлей, находились две дедушкины наметки с длинными, пятиметровыми, шестами. Глядя на них, я мечтал о том времени, что когда-нибудь снова пойду с дедушкой ловить рыбу…

А я тем временем рос, и 6 июля мне исполнилось семь лет. Обычая отмечать Дни рождения в нашем роду не было, поэтому за 75 лет я не запомнил ни одной своей годовщины. Во взрослой жизни мне дарили какие-то подарки, но и они не запомнились. А я мечтал всего лишь о двух подарках – хорошей прогулке (как на первом свидании!) и... трех маленьких полевых цветочках – вероники, незабудки, колокольчики. И однажды кто-то мне подарил три одуванчика...

В августе ходили по домам и переписывали семилеток. И кто-то сказал, что мне пора в школу...

Загнетка - это передняя рабочая часть печи. За нею - топка, прикрываемая заслонкой.

Я даже сорняки, если они приличные, не уничтожаю, а пересаживаю...

Есть волшебная штука: доставьте им какую-нибудь радость, НЕ ОЖИДАЯ ОТВЕТА. Просто так. И смотрите, что получится.

Да ну, всегда можно что-то подобрать. И не обязательно дорогое.

Но последствия!...