31 Января исполнилось сто двадцать лет со дня рождения Аркадия Константиновича Пластова. Пластова из Прислонихи, села, расположенного недалеко от Ульяновска. Этот художник не забыт, в 2010 г. была учрежде­на премия его имени, причём в этом году призовой фонд составляет нешуточные пятьсот тысяч фунтов стер­лингов, и вручается она в Лондоне.

В честь юбилея Пластова открылась памятная табличка на доме, где он проживал, а так же организована мас­штабная выставка, проходящая в залах Галереи искусств Зураба Церетели на Пречистенке. Московский показ продлится до 10 марта, а в Ульяновске мероприятия в честь Аркадия Пластова запланированы на весь год. Что это? Новый поворот в сторону реализма, жанра в последние десятилетия непопулярно и, по сути, забыто­го? Или преклонение перед творениями художника? Стоит добавить, что в эти же самые дни масштабная вы­ставка Пластова открывается так же и в Лондоне. По поводу одноимённой премии министр культуры Медин­ский даже высказал громкие слова, призвав превратить её в "нобелевку мира живописи".

Рассуждать о герое — точно так же, как и о чуде, — бессмысленно, феномен героя не подвергается анализу. Это явление абсолютно непредсказуемое. Таким чудом для русского искусства был Аркадий Александрович  Пластов. Даже в самом звучании фамилии этого человека присутствует некая удивительная мягкость, горизон­тальность, и, конечно же, пластика.

Когда коллеги Пластова, его братья по оружию, отправились к нему в Прислониху, они были потрясены этой местностью, а именно тем, насколько она ровная, плоская, ничем особо не выдающаяся. Они пытались по­нять, каким образом Пластов прочувствовал изумительный блеск солнца, где подсмотрел вечера и закаты, как осознал прозрачность воздуха и яркость человеческого праздника. Они пытались найти натуру, с которой всё это, по их мнению, должно было быть срисовано. Оказалось, что наполнение картин было сотворено художни­ком, его душой и воображением, его страстью и любовью.

Чтобы прикоснуться к этому животворящему мировоззрению, достаточно почитать письма Пластова, они на­полнены каким-то удивительным восторгом, который отсутствует в нынешнем искусстве и в общем мироощу­щении современного человека.

В Союз художников Пластов вступил перед войной, получил даже мастерскую на Масловке — в одном из са­мых лучших мест. Но от профессиональных работников кисти тех лет он отличается своим непосредственным участием в той жизни, которую он живописал. До середины двадцатых годов Пластов был вплетён в деревен­ский быт, принимал на себя десятки самых разных ролей, его художественная практика, в общем-то, и состоя­ла из неподдельного плотского быта крестьянина того времени.

Деревня жила, была наполнена людьми, а значит — собрания и праздники, ярмарки и базары, сенокосы и лет­ние полевые работы были предельно многолюдны.

Критики прошлых и нынешних лет часто упрекают Пластова в том, что он строил композиции, в которых нет центра, в том, что на его холстах присутствует якобы излишняя детализация. Сейчас так же любят цепляться к содержанию, говоря, что не было всех этих ломящихся от яств столов, что шла коллективизация и у крестьяни­на отбирали последнее. Но какая жёсткая центровка может быть в феерическом действе? Разве есть оси сече­ния во всеобщем народном гулянии? И неужели картины Пластова недостаточно красноречивы, чтобы убедить некоторых сомневающихся в их реалистичности и исторической достоверности?

Во время войны Пластов пишет картину "Фашист пролетел". Глубокая осень, на поле лежит убитый мальчик-па­стух, рядом с ним воет щенок и где-то с краю озираются перепуганные овцы, в небе уже далеко летит немец­кий самолёт. Это полотно разительно отличается от заказных помпезных и пафосных работ, отдающих плакат­ностью, снова перед нами быт, но совсем другая его сторона. И снова откровенность без пошлости. Может быть, именно поэтому Сталин взял данную картину с собой на Тегеранскую конференцию на переговоры с Чер­чиллем и Рузвельтом.

1945 год для Пластова оказался чрезвычайно плодотворным. Травы в полях в то лето были столь высокими и густыми, что косцы восставали против них, как волнорезы против живого многоцветного моря. Художник видел всё это, и из-под его кисти годом позже вышла картина "Сенокос". Позже Пластов рассказывал, что работая над данным полотном, он немного схитрил, собрав воедино травы, произрастающие в разные летние месяцы.

Позже Пластову была присуждена Сталинская премия, он стал академиком, начались поездки за границу. Из­вестно, что его особенно потрясла Венеция. К тому времени уже пожилой человек, художник носился по древ­нему городу на воде, полный восторга, с карманами, набитыми цветными карандашами, которые Пластов прак­тически не выпускал из рук, создавая множество рисунков. Иногда он двигался, слегка опережая приглянув­шихся ему прохожих, на ходу перенося их образы на бумагу.

Однажды Пластов отправился в далёкую поездку с Кукрыниксами. Как-то они застали его в полном изнеможе­нии, в упадке сил и поинтересовались, всё ли хорошо. На что Пластов ответил: "Всё, больше не могу, хочу в Прислониху". С собой он брал коробочку, где находились засушенные травы. Художник периодически откры­вал свой ларчик и упивался запахом этих трав. Маленькая деталь, но говорит о многом.

Препарировать и анализировать чудо бессмысленно. Кроме самых известных картин, Пластов создавал мно­жество портретов. Он изображал обычных людей, своих односельчан. Иногда просто рисовал цветы и травы, даже, как кажется, не стараясь их как-то особенно вычурно скомпоновать и расставить, просто не давал своей творящей руке простоя.

Конечно, то, что Пластов получил выучку скульптора, во многом помогло ему. Фигуры на его картинах находят­ся в пространстве свободно, может показаться, что даже спонтанно, но сами они хранят колоссальные внут­ренние цельные формы. По своему живописному языку Пластов, наверное, всё же ближе к импрессионистиче­скому течению. Но он отличается от всех прочих тем, что в импрессионизме интересовался человеком земли и его непритворным бытом. Да, каждая картина, словно театр, и Пластов в своих постановках словно бы тоже был одним из актёров, досконально знающих, каково это, протирать ногами доски выбранной для шедевра сцены.