В любимом мной фильме "Дни Турбиных", который я смотрел, наверное, не меньше, чем на этой пьесе побывал товарищ Сталин во МХАТе, старший Турбин в ответ на тост, предложенный, если вы помните, Шервинским за здоровье гетмана Скоропадского, говорит такие слова: "Что же в самом деле? В насмешку мы ему дались, что ли? Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух… Он бы, мерзавец, Россию спас!"

Если в советское время мое внимание на этих словах не заострялось, то потом, в эпоху "незалежной України" я оценил их. Фраза про "комедию с украинизацией" зазвучала очень актуально, когда стало ясно, что всё, на что способны бывшие партаппаратчики, чудесным образом ударившиеся оземь и обратившиеся руководителями молодого украинского государства, так это тупое насаждение "рiдної мови" с тем же рвением, с каким недавно они ее выкорчевывали. Доходило до абсурда: по национальному телевидению шли российские фильмы… дублированные на украинский язык! Представляете, сколь карикатурно воспринимался фильм, когда всем известные и любимые актеры заговорили вдруг чужими голосами на украинском языке! К счастью, период подобного "творчества" на УТ продолжался недолго — очевидно, кто-то умный все-таки подсказал украинским телевизионщикам, что и без их инициативы дури на постсоветском пространстве с лихвой хватает.

Разумеется, я понимал, сколь необходимо обретшей наконец независимость Украине возрождение ее языка. Но я также был уверен, что процесс этот должен идти хотя бы параллельно с возрождением экономики страны, ибо можно ли ожидать, чтобы голодные неустроенные граждане озаботились проблемами языка и национальной культуры? Но положение в экономике только ухудшалось, "украинизация" же приобрела уродливый и насильственный характер, который можно и нужно было высмеивать, как это сделал Булгаков. Увы, дальнейшее ознакомление с творчеством писателя показало, что он в принципе отрицательно относился к национальному самоопределению Украины и других государств, входивших в состав Российской империи. Лишний раз подтвердилась известная мысль — демократ в России заканчивается там, где начинается национальный вопрос. Даже такой оппозиционный советской власти писатель, как Булгаков, всё про эту власть понимавший, сходился с ней в желании видеть Россию великой неделимой империей. Именно этим, возможно, и объясняется терпимость Сталина, который задумал создать свою — не чета царской — империю, к бывшему белогвардейцу Булгакову.

Если в пьесе "Дни Турбиных" Алексей Турбин высказался адекватно ситуации, связанной с насильственной украинизацией, в то время, когда само существование "незалежной України" было под вопросом, то в романе "Белая гвардия", предшествовавшем пьесе, его оценки гораздо определеннее: "– Я б вашего гетмана, — кричал старший Турбин, — за устройство этой миленькой Украины повесил бы первым!… Полгода он издевался над русскими офицерами, издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует? Гетман". И даже в ответе Шервинского — адъютанта гетмана — пытавшегося встать на защиту Скоропадского, просвечивает этакий снисходительный снобизм Булгакова по отношению к украинскому языку: "–…план у гетмана был правильный. О, он дипломат. Край украинский, здесь есть элементы, которые хотят балакать на украинской мове своей, — пусть!"

Знакомый с опытом украинизации в постперестроечной нищей Украине, особенно в первые годы "незалежности", я вполне могу себе представить, какую досаду вызывали в Булгакове такие же, очевидно, топорные действия тогдашних правителей. Но язык-то в этом виноват меньше всего, Булгаков же просто оскорбительно отзывается о самом языке, исходя, очевидно, как и многие его единомышленники в этом вопросе, из того, что тот мало чем отличается от русского (испорченный русский). Но, если руководствоваться этой логикой, тогда не существует и польского языка, поскольку тот имеет много общего с украинским, о белорусском языке я уже не вспоминаю.

Где-то прочел, что умнейшие и талантливейшие деятели культуры России, когда речь заходит о национальном вопросе, вдруг на глазах глупеют, теряют способность к логическому мышлению и произносят фразы, которые более органично прозвучали бы в устах черносотенцев, но никак не "совести нации". Так же и с Булгаковым. Талантливейший писатель 20 века, мужественно противостоявший сталинской "кабале святош", в суждении об украинском языке опускается до уровня иных экспертов — завсегдатаев теперешних ток-шоу на российском ТВ.

Но отношение к языку — это бы еще полбеды. В пьесе, а особенно в романе Булгаков черной краской рисует гетмана и Петлюру, союзников ("союзники — сволочи"), народное национальное движение времен правления Центральной Рады, представителей которого он уничижительно аттестует так: "Не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары". Все эти объекты отрицательного, мягко говоря, отношения к ним писателя объединяет одно — они были за "незалежну Україну". Объективное рассмотрение таких личностей, как гетман Скоропадский и Петлюра требует, конечно, отдельного разговора. Здесь же приведу несколько цитат из комментариев к восьмитомнику Булгакова, изданному петербургским издательством "Азбука-классика" (здесь и далее я буду пользоваться комментариями к этому собранию сочинений, представляющим богатый информативный материал о жизни и творчестве писателя). Отрицательное отношение писателя к "не имеющим сапог, но имеющим широкие шаровары" автор комментария объясняет не только тем, что националистическое движение "…было оголтело-шовинистическим, но прежде всего по причине раскольнических действий его вождей, добившихся 19 января 1918г. в Брест-Литовске признания Украинской Народной Республики (УНР)". Отсюда, кстати, вытекает и нелестная аттестация союзников (немцев), которые "повели себя двусмысленно, стремясь лишь к собственной выгоде и ослаблению России как государства".

Итак, оценка Булгаковым исторических персонажей зависит, прежде всего, от того, способствовали или противостояли они развалу империи. Он на дух не переносит тех, кто прямо или косвенно способствовал "незалежности" Украины. И не только Украины, но и других стран, обретших независимость. "Ни один черт не знал, кстати говоря, что в ней творится и что это за такая новая страна — Польша" — такой уничижительной оценке подверг писатель недавнюю российскую вотчину. Поскольку Булгакова трудно заподозрить в незнании истории, его сентенцию относительно "новой страны — Польши" можно отнести лишь на счет ослепления разума от имперских амбиций.

Но, может быть, не стоит придираться к фразам вымышленных героев, насколько всё это соответствует взглядам самого Булгакова? Из уже цитированного мной источника мы узнаём, что Булгаков был убежденным монархистом с гимназических лет: "Свои монархические взгляды Булгаков не скрывал. Даже соученики по гимназии запомнили, что Булгаков был ярым монархистом". Он не принял не только Октябрьскую революцию, что понятно, но и Февральскую, которую называл "преступным безумием". А вот как по воспоминаниям писателя Августа Явича Булгаков — уже в 20-е годы — отзывался об Иване Грозном: "Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность". Здесь, пожалуй, в сжатой формуле выражена вся религия не только Булгакова, но и вообще людей с имперским типом мышления: главное — единая неделимая Россия, тому, кто этого достигнет, простится всё. Цель оправдывает средства.

Потому, несомненно, в восклицании старшего Турбина "…мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия" выражена сокровенная мысль самого Булгакова. Турбин-Булгаков видели спасение России не в установлении демократии, а в восстановлении самодержавия, которое железной рукой держало бы все российские губернии в повиновении. Горький опыт ничему-таки не научил людей, зашоренных имперскими амбициями: именно самодержавие, веками подавлявшее российскую жизнь, и привело, в конце концов, страну к катастрофе. Уже после революции стремление войск Антанты восстановить "единую и неделимую" и потому согласных защищать Украину лишь в том случае, если она откажется от идеи "самостийности", помешало им прийти к согласию с гетманом. В результате время было упущено. Вот что о предъявляемых Антантой требованиях писал в своих воспоминаниях сам Скоропадский: "…если я провозглашу Украину федеративной, обещалось немедленное прибытие войск держав Согласия. Этому я не поверил". Результат мы знаем по фильму — в Киев вошел Петлюра, а менее чем через два месяца — большевики. (Какие, однако, порой сближения происходят: теперь Путин хочет видеть Украину федеративной!)

По сходным причинам не состоялась, судя по всему, и новая интервенция в Россию в 1925-м, хотя об этом в Европе серьезно помышляли. В. Лосев, автор цитируемых мной комментариев, приводит выдержку из статьи беспартийной еврейской газеты "Народная мысль" от 16 января 1925г., где выражается сомнение в успехе задуманного предприятия: "…центр тяжести лежит в Украинском вопросе. Пока не получит разрешения вопрос о создании независимой Украины и о полных гарантиях того, что судьба России будет разрешена Учредительным собранием… — успех интервенции сомнителен…" Далее в статье перечисляются и другие сложности, связанные с Польшей, с Прибалтийскими государствами… В. Лосев, не скрывающий своих симпатий к монархическим взглядам Булгакова, комментирует это так: "Вот так-то. Оказывается, решение "русского вопроса" на основах "демократии" давно предусматривало расчленение России… Таким образом, при удачном разрешении всех сложностей и успехе интервенции Россия оказалась бы в усеченных границах, фактически разделенной на несколько государств. Могли ли с этим согласиться патриотические круги России?" Непонятно, к чему этот пафос, если в итоге сегодня всё это случилось, зато в то время была упущена последняя возможность освобождения России от большевизма.

Но, что любопытно, в то самое время, когда газеты печатали статьи о возможной интервенции против Советской России, в эмигрантских кругах стала обсуждаться идея примирения и даже единства "красных" и "белых" — на русской почве. В. Лосев указывает, что эта идея "буквально носилась в воздухе". Почувствовали, видно, господа эмигранты, что помыслы товарища Сталина в главном соответствуют их чаяниям. Возможно, и это была одна из причин, по которой интервенция не состоялась.

Деятели же внутри страны не были столь прозорливы и не сразу почувствовали сталинский поворот от "пролетарского интернационализма" к построению неделимого Союза. Автор одной из первых разгромных рецензий, появившихся в печати после опубликования "Белой гвардии", заклеймил роман в первую очередь именно как "великодержавный шовинистический", а потом уже — контрреволюционный. Самое же замечательное заключалось в том, что ярость "кабалы святош" против Булгакова порой приходилось усмирять самому Сталину, беря писателя под защиту. Показательной здесь является история, случившаяся в феврале 29-го года.

В то время во МХАТе уже с большим успехом шли "Дни Турбиных" и готовился к постановке "Бег". И вот в Москву приезжает делегация украинских писателей и на встрече со Сталиным высказывает ему претензии к "Дням Турбиных". "По их мнению, — пишет в комментариях В. Лосев, — пьеса искажала исторический ход событий на Украине, революционное восстание масс против гетмана показано в "ужасных тонах" и под руководством Петлюры, в то время как на самом деле восстанием руководили большевики, в пьесе унижается украинский народ… Но истинное мнение делегации выразил писатель А. Десняк, который без всяких уверток заявил: "Когда я смотрел "Дни Турбиных", мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию… Такой победы большевизма лучше не надо".

Но Сталину нужна была именно "такая победа большевизма", что и примиряло его с контрреволюционным писателем Булгаковым. Поэтому можете себе представить, как усмехался себе в усы Иосиф Виссарионович, когда слушал негодующие националистические сентенции украинских писателей. Он несколько раз пытался их переубедить, но те — шутка ли! — упорно возражали самому Сталину и требовали снять пьесу с репертуара, а взамен пустить пьесу о бакинских комиссарах. Но и Сталин был не лыком шит и в свойственной ему "демократической" манере продолжал увещевать товарищей: "Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся… Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит "Дни Турбиных", едва ли он будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое — вот сила большевизма, с ней ничего не поделаешь… Вы хотите, чтобы он настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявлять. Вы требуете от Булгакова, чтобы он был коммунистом, — этого нельзя требовать… Там есть и минусы, и плюсы. Я считаю, что в основном плюсов больше".

Итог встречи был таков — свою любимую пьесу Сталин отстоял, зато пришлось принести в жертву "Бег". Разумеется, национализм и строптивость украинских писателей в свое время им еще припомнятся.

Сосуществование Сталина и Булгакова, наверное, уникальнейший случай в истории сталинского Союза. Тот случай, когда сошлись крайности. Конечно, это сосуществование не было мирным. Автор "Собачьего сердца" вряд ли мог на него рассчитывать. Почти все пьесы Булгакова были запрещены, против него велись кампании в прессе, его ни разу не выпустили за границу, хотя обещали, порой власть имущие просто издевались над ним.

Но ведь всё познается в сравнении. В реалиях сталинского Союза, когда любого другого писателя только за "Собачье сердце" сослали бы в лучшем случае в Тьмутаракань без права переписки (вспомним Мандельштама, поплатившегося жизнью за одно лишь стихотворение), судьба Булгакова представляется еще благополучной. Все-таки кое-что шло на сцене, причем с большим успехом. Его не арестовали, он мог работать. Булгаков знал, что Сталин часто вступался за него. Не представляя, конечно, всех масштабов развернувшихся по стране репрессий, писатель, возможно, даже с симпатией выделял Сталина из всей коммунистической своры, которую ненавидел. И в немалой степени это объяснялось сходством их имперских воззрений. Известно, что Булгаков не раз писал Сталину с просьбой о встрече, хотел объясниться лично. Потом в своих отношениях со Сталиным писатель пытался разобраться в пьесе "Кабала святош". Там тоже заступником Мольера выступает Людовик XIV-й.

Россия сегодня переживает ренессанс имперского мировоззрения. Но то, что было, по крайней мере, созвучно началу 20-го века, сегодня, когда все империи распались, вызывает просто недоумение. Позволю себе привести еще одну цитату из воспоминаний гетмана Скоропадского: "Великороссы говорят: "Никакой Украины не будет", а я говорю: "Что бы то ни было, Украина в той или другой форме будет. Не заставишь реку идти вспять…" Великороссы никак этого понять не хотели и говорили: — "все это оперетка" — и довели до Директории с шовинистическим украинством, со всей его нетерпимостью и ненавистью к России, с радикальным насаждением украинского языка".

А Владимир Владимирович все пытается воссоздать империю — то ли советскую, то ли российскую. Не зря кто-то очень метко заметил про него: "Путин — выдающийся политик 19-го века".

Все общества рано или поздно меняются — технологически, социально, ин­теллектуально. Вся история представляет собой борьбу нового со старым в рамках отдельных стран и противостояние более и менее современных госу­дарств в мировой политике. И всегда новое выигрывает у старого как «дома», так и в глобальном масштабе.

Подтверждений тому масса. Самые успешные державы приходили в упадок, когда зацикливались на традиции, вне зависимости от того, какой именно. Китай, самая мощная в экономическом отношении держава сред­не­векового мира (32% глобального ВВП по состоянию на начало XVII века, по оценкам А. Мэддисона), увлекшись консерватизмом и автаркией в период расцвета империи Мин, фактически порвал свои отношения с миром и пребывал в счаст­ливом созерцании своих ценностей более трехсот лет. За это он заплатил пора­жением в войнах с западными державами, «опиумным колониали­змом», зависимос­тью от Японии и последовавшей коммунистической диктатурой, к концу которой доля страны в глобальной экономике сократилась до 1,7%. Зато всего за сорок лет с начала усвоения принципов современного мира страна вернула себе ранг крупнейшей экономики на планете и обрела невидан­ный прежде статус второй глобальной сверхдержавы. В другой части мира «кон­сер­ва­тив­ные» исламские государства — сначала арабские страны, а затем Оттоманская империя — последовательно отторгая все новое, уже к середине XIX века опустились на самое «дно» в экономическом и культу­р­ном отноше­нии. Потребовались революция Ататюрка в Турции и (неудав­шиеся) либеральные ре­формы в Иране, чтобы начать возвращение этих стран в современность. Сегодня цена «традиции» заметна здесь еще больше: неотличимые по стилю жизни от западных стран Объединенные Арабские Эмираты, Катар или Кувейт яв­ляются одними из самых богатых стран мира, тогда как Афганистан или Сомали — самыми бедными.

Отдельно можно поговорить о разного рода авторитарных режимах, кото­рые во всех случаях — от фашизма до коммунизма — заботились о нравствен­ных принципах, идеологической чистоте и доминировании государства над обществом, а общественного — над личным. Ни в одном регионе такие стра­ны не удерживали лидирующих позиций на протяжении более чем пары де­сятилетий. В Европе Испания, которая в 1930-е годы имела уровень ВВП на душу населения, составлявший около 65% от британского, подошла к концу эпохи Франко с на треть худшим показателем. Аргентина в 1920-е годы бы­ла самой благополучной страной Латинской Америки, в то время как к началу 1980-х, после череды военных диктатур, откатилась по подушевому ВВП на пятое место в регионе. Примеры диктатур на Кубе, в Северной Корее и многих других странах показывают, что под лозунгом отрицания нового и в услови­ях «диктатуры патриотизма» страна легко может дойти до разрухи и голода, приблизившись к национальной катастрофе.

Приверженность «традиции» опасна еще и потому, что не все госу­дарства, развивающиеся наряду с вашим, следуют этой доктрине. Франция, например, остановившись в совершенствовании военного дела, испытала это в 1871 и 1940 годах. Китай, о чем мы уже говорили, потерпел сокрушите­льное поражение от небольших экспедиционных корпусов европейских дер­жав в 1840–1890-х гг. Россия была разбита начавшей модернизацию всего на полвека раньше Японией в войне 1904–1905 гг. Еще раньше Россия потерпела поражение в первой Крымской войне 1855 года, продемонстрировав безумное отставание от западных стран. Сегодня как никогда очевидно, что экономика автаркии не способна создать современную военную промышленнос­ть: можно сколь угодно тешить себя тем, что советская или российская тех­ника продавались и продаются во многие страны мира, но стоит помнить, какие возможности она показала, например, в войне Египта с Израилем в 1973 году или в ходе операции «Буря в пустыне» в 1991 году.

В России опыт борьбы консерваторов и прогрессистов также весьма обши­рен и поучителен. Один из наиболее почитаемых сегодня государей, Иван Грозный, известен взятием Казани и началом покорения Сибири, то есть по­бедами над отстававшими в своем развитии государствами или общинными племенами, но при этом потерпел страшное поражение в Ливонской войне с Великим княжеством Литовским, Речью Посполитой и Швецией, что в конечном счете предопределило Смуту и долгую полосу упадка страны. Самый консервативный император XIX века, Ни­колай I, настолько ввел в застой не только политику, но и экономику страны, что разрыв в подушевых доходах в России и Британии вырос за 30 лет его правления более чем в полтора раза (о проигрыше Крымской войны мы уже говорили). Александр III, сейчас представляемый как один из лучших пра­вите­лей России, заложил основы того «традиционализма», следуя которому российская политическая элита по сути «проспала» приближение революции и ввергла страну в самую большую катастрофу в ее истории. После каждой консерва­тивной эпохи каждой стране приходится тратить большие усилия для воз­враще­ния своего технологического и социального динамизма и обес­пе­чения конкурентоспособности в глобальных политике и экономике.

Консерватизм приносит еще меньше результатов, когда речь заходит об общественном сознании, культуре и науке. Религия, которая всегда претен­дует на то, чтобы делать людей чище и лучше, в исключительно редкие исторические моменты делала их умнее и образованнее, в большинстве случа­ев стоя на пути интеллектуального прогресса. Но нигде и никогда «списки запрещенных книг», суды инквизиции или проповеди традиционной мора­ли не останавливали развитие знания и изменение форм социа­льного обще­жития. То же самое можно сказать о влиянии тоталитарного «консерватизма» на культуру и науку — от «чисток» интеллектуалов в гитле­ровской Германии, от которых немецкая наука так и не оправилась, до отно­шения к генетике или кибернетике в Советском Союзе, ставшего залогом нашего радикального научного отставания в последующие десятилетия.

Более того, даже в «самом святом», нравственном аспекте возвеличивание «традиционных ценностей» не приносит большого результата. Сегодня в чрезвычайно «нравственной» России насчитывается до 2 тыс. воспитываемых государством брошенных родителями детей на 1 млн жителей, тогда как в странах «гейропы» — менее 10. Число инфицированных ВИЧ в на­шей стране превышает 800 тыс., в то время как среди граждан превосходящего нас по населению более чем втрое Европейского союза при гораздо бо­лее совершенной диагностике их всего 490 тысяч. Смертность от нар­комании в са­мых «нетрадиционных» Нидерландах на 100 тыс. населения в 14,5 раза меньше, чем во все более «моральной» России. Все это го­ворится вовсе не для того, чтобы выставить в непривлекательном виде имен­но нашу страну: столь же разительны отличия, существующие между «прогрессистскими» и «тра­диционалистскими» штатами в современной Америке. Если сравнить показатели числа абортов, статистики под­ростковой беременности, изнасилований, преступлений с применением ору­жия в штатах так называемого «библейского пояса» (Алабама, Джорджия, Теннесси, Техас, Луизиана, Южная Каролина и др.) со статистикой по самым «либеральным» штатам — Массачу­сетсу и Калифорнии, то окажет­ся, что по всем приведенным показателям более «воцерковленные» сообщества опережают менее верующие в 4–11 (!) раз. Таким образом, оказывается, что «следование традиционным морально-нравственным ценностям» вовсе не гарантирует социальной солидарности, безопасности и процветания.

Поклонение «традиционным ценностям» в современном обществе имеет только одну цель. Состоит она в стремлении общества или власти отказать отдельным гражданам в праве на экспериментирование в частной и профес­сиональной жизни. Последнее может быть обусловлено как страхом перед будущим, который может быть по объективным причинам распространен в обществе, так и желанием политической элиты управлять менее инициати­в­ными и более предсказуемыми подданными. Однако, чем бы ни диктовалось само подобное желание, оно порождает один и тот же набор результатов: мы видим растущий социальный инфантилизм, интеллектуальную ограничен­ность, неадекватное восприятие действительности, усиление религиозных и националистических предрассудков и в конечном счете непримиримость «морального большинства» ко всему необычному и новому. Последнее ста­новится предпосылкой торможения социального и интеллектуального прог­ресса, эмиграции и невозможности в полной мере использовать потенциал нации для решения задач ее развития.

История и современность показывают, что запреты — исходящие от нормо­творчества государства или от поддержания строгих императивов самим обществом — никогда и нигде не способствуют развитию. Между тем сейчас именно степени свободы и уровень благосостояния человека являются интегра­льным показателем успешности общества. Если посмотреть на миграционные по­токи в современном мире, можно увидеть, что все они ведут из более традиционных обществ в менее традиционные, и надеяться на смену векто­ра, по-моему, бесполезно. Все это справедливо уже сейчас, но в ближайшие годы «консерватизм» и «традиционные ценности» окажутся еще ме­нее сов­местимы с прогрессом, по мере того как биотехнологии позволят совершенс­твовать «венец творения» на генетическом уровне; компьютерные возможности предложат новые варианты социализации в виртуальной реа­льности; а мно­гие существующие и по сей день поведенческие табу будут окончательно отвергнуты.

В заключение стоит спросить себя: действительно ли нужно говорить о «традиционных ценностях» столь однозначно; неужели в мире нет того, к чему люди стремились и что они ценили всегда и везде? Если задуматься об этом, то, конечно, такую подлинно традиционную ценность можно найти — и называется она свободой: именно за нее люди боролись и умирали в любые исторические эпохи — и в ходе восстаний римских рабов, и в годы войн за не­зависимость, и даже противостоя собственным правительствам. Нет основа­ний сомневаться, что такая традиция продолжится и в будущем — но только для сторонников «традиционных ценностей» в российском прочтении это не слишком хорошая новость.

"Чтоб дух тюрьмы навек пропал,
<…>
Держава – гнёт, закон лишь маска"
"Интернационал",
перевод с фр. В. Граевского и К. Майского

"Тем, что я ее сам углубил,
Я у задних надежду убил."
Владимир Высоцкий, "Чужая колея", 1973

I

Те критики, что отказывают русской литературе в оригинальности и национальных корнях, утверждая, что вся она более или менее добросовестно снятая калька с литературы западной, производят впечатление людей, сравнивающих две вещи, об одной из которых имеют они несколько туманное представление. Русская литература, по крайней мере в одном вопросе, совершенно оригинальна, глубоко национальна и не имеет себе равных в мировой культуре. Я говорю о "народной" ее струе, о тех бесконечных описаниях "страдающего", "угнетенного", "безмолвствующего", "многотерпимого", но в сути своей "мудрого", "здорового", "богоносного" и пр., и пр., и всякого еще разного народа российского, который в известное время воспрянет, расправит плечи богатырские свои и сбросит наконец всех угнетателей и паразитов. Свойства, до сих пор в истории России не наблюдаемые и описанные, – замечу попутно – людьми, народа не знающими и не понимающими, одной лишь силой зуда, причиняемого tinea cаpitis patriae amor^[2], придумавшими некий "народ", который отвечал бы их собственным чаяниям. Действительно, трудно себе представить ... ну, пусть тех же Диккенса или Теккерея, бесконечно разводивших страницы романов жижицей о "здоровых", но почему-то до поры до времени "дремлющих" силах народа британского. Кто может представить, пусть попробует. Точно также не представимы в роли "певцов народных" ни Марк Твен, ни Бред Гарт, ни Бальзак, ни Сервантес, ни Лопе де Вега. И Боккаччо с Данте – тоже. С другой стороны в России, с тех самых пор, как здесь появилось профессиональное литературное занятие – в начале XIX века – вы не найдете ни одно мало-мальски известного автора, не исписавшего по крайне мере несколько десятков погонных метров бумаги на эту благодарную тему. И все одно и то же: "подспудные силы" народа, его "здоровые корни", "мудрость" и прочие чудеса. Сплошные "народные типы": "наташи ростовы" да "каратаевы" с "татьянами, русскими душою"...

Почему так? Ответ, на мой взгляд, предельно прост. Но отвечать я не буду, я слишком уважаю моего читателя, чтобы подсовывать ему ответы на вопросы совершенно очевидные. Он сам большой. Но сперва наводящий вопрос. Станете ли вы, дорогой читатель, занимать здорового, розовощекого парнягу-косая-сажень-в-плечах, разговорами о его здоровье? Будете ли часами убеждать его в том, что и так всем и прежде всего самому предмету вашей заботы понятно и без вашей болтовни? Уместен ли такой разговор? Не оскорбителен ли? Правильно. А где уместен? Опять-таки – угадали: у постели тяжело больного. Он нуждается в моральной поддержке, в мотивации, в духовных витаминах, жирах и углеводах. Здесь все возможности следует задействовать для того, чтобы мобилизовать последние силы страждущего на борьбу с недугом. Так и с народами: здоровые народы читать подобных дешевых славословий не будут, писатель, дающий народу "народные типы" после первого же романа вынужден будет заняться сочинением более реалистической литературы: заявлений в жилкопы по заказам старушек, сочинений оболтусам-старшеклассникам или завести свой собственный блог для девушек. Здоровым народам эта каша из патриотических соплей далека, странна и непонятна.

Народ российский болен. Здесь мы совершенно согласны с Игорем Яковенко. Он, замечу правды ради, пишет "Россия – тяжело больная страна", но мы уже неоднократно обращались к этому эвфемизму и доказали, что страна – это не "озера синие" и не "ромашки сорванные", а те, кто озерами любуется, ромашки рвет и песни об этом сочиняет – народ. Или, как ставил диагноз часто цитируемый профессор: "<…> разруха не в клозетах, а в головах". Беда Михаила Булгакова в том, что профессор его, как и подавляющее большинство ныне активных публицистов, писателей, политиков и даже "народных" артистов, начинают отсчет "разрухи" российских голов с событий конца октября (по старому стилю) 1917-го. С подобной позиции крайне сложно объяснить вековую инфантильность народа российского, равно как и острую потребность в упомянутых широко развернутых описаниях его "душевных сил", доходящих у, например, Достоевского, до "богоизбранности", и берущих начало в "счастливую" эпоху самодержавия. Совершенно невозможно объяснить всю восьми вековую историю бесконечных мучений и страданий этого народа и его, действительно феноменальное, терпение. Эта позиция не позволяет понять странные взаимоотношения власти и народа, ответить на вопрос, откуда в народе эта мазохистская национальная тяга к палачам, буквальное обожествление их. Почему "великими" и "святыми" в этом государстве были исключительно массовые маньяки-убийцы, вроде Петра, Екатерины, Ленина или Сталина – цепочка, логически приведшая к власти сегодняшнюю – уже откровенно уголовную – клику? Почему вдохновители войн и массовых казней, вроде Сергия "Радонежского", признаны народом "святыми"? Другими словами, принятый "нуль" в системе координат "разрухи" лишает исследователя возможности объяснить все то, что и составляет "загадку русской души", над которой ломают головы иностранцы и которой так гордиться этот народ. А ведь и здесь ответ лежит на поверхности. Ответ этот дан уже давно, но до сих пор не нашел пути в сознание и душу народные.

Россия – тюрьма народов. И заболевание народное называется рабство.

II

Простая и элегантная эта формула "всесильна, потому что верна"; она позволяет ответить на все вопросы истории, объяснить настоящее и предсказать будущее. Из нее логически вытекают войны внешние и внутренние, терроризм государственный, государственный же допинг, футбольные фанаты, нищета всенародная, научно-техническая отсталость, отсутствие канализации и кобзоно-табаковская "культура". Ею – формулой – можно легко, без шаманства, дешевых фокусов и передержек объяснить взаимоотношение власти и народа, т.е. простыми словами выложить те 86%, что причинили такую головную боль "оппозиции", равно как и историческую природу самой "оппозиции" – ее бессилие, беспомощность и близкую нулю поддержку народную.

Итак: Россия – тюрьма народов.

Взаимоотношение народа и власти – это взаимоотношение заключенных с администрацией тюрьмы. Заключенные знают: сроки у них пожизненные, они заключенными родились, придет время и их заключенные дети отнесут их на тюремное кладбище. И время между рождением и кладбищем – жизнью его не назовешь – следует прожить так, чтобы последнее событие оттянуть как можно дальше. Ни о каком освобождении, тем более – о разрушении тюрьмы – здесь речь не идет и идти не может. Речь идет о выживании. Единственная, веками отточенная и отшлифованная тактика выживания – любовь к власти; предел мечтаний – доля малая во власти; пример для подражания – любой, приподнявшийся над сокамерниками – каким путем – дело десятистепенное. Поэтому трудно согласиться с Игорем Яковенко в том, что "власть чужая": что может быть роднее пацана из подворотни, полуграмотного офицеришки, заставившего мировых политиков и даже Папу Римского часами ждать в лакейской? Вона! – знай русских, технологически развитый Запад! Уже потому не может быть "чужой" русскому власть бандитская, что иной никогда не было и, следовательно, утверждение о "чужеродности" ее бездоказательно, как не имеющее сравнения. "Авторитаризм, милитаризм, имперские замашки и явные признаки фашизма", которые – совершенно справедливо – отличают нынешнюю власть, присущи России со средневековья.

Таким образом можно утверждать, что мысль цитируемого автором "вполне разумного политолога Александра Сытина", о "глубинной общности народа со своим вождем" – частный случай тюремной формулы. Здесь трудно до невозможно отделить "любовь" от любви народа российского к власти кремлевской.

Игорь Яковенко упоминает красных кхмеров и утверждает, что они превратили народ камбоджийский в "водоросли". Зачем? Зачем становиться на цыпочки и вытягивать шею? Достаточно посмотреть вокруг, чтобы найти примеры более близкие, народные: братья Михалковы – не водоросли? Не дети ли водоросли? Юнна Мориц, Жанна Бичевская, Калягин, Лавров... – не водоросли? Вся Госдума – не один ли большой аквариум колышущейся бесшумно травы морской? "Единая Россия", "молодые", "наши" и прочие фашистские организации, бурятские танкисты на Донбассе и родители их, отказавшиеся от собственных обгоревших сыновей^[3] – не водоросли? Православная "церковь" и все "верующие" в нее, знающие, что "церковь" эта – ни что иное, как отдел КГБ (ФСБ) и руководит ею офицер разведки – все они – не водоросли? Массовые убийцы и садисты Стрелков, Моторола, Безлер... И наконец – не водоросль ли сам Путин?

Нет, не водоросль. И они – не водоросли. Они – люди. Че-ло-ве-ки. А человек, как известно, не свинья – ко всему привыкает. Так и народ российский привык к тюремным будням. Так привык, что жизни за пределами тюрьмы не знает, более того – в нее не верит. Даже вырываясь на свободу, уверены заключенные в том, что попали в другую тюрьму. Здесь камеры попросторнее, посветлее и проветриваются, здесь туалеты, а не параши, да киоск побогаче – иных различий они охватить не могут, различия эти не укладываются в матрицу тюремного менталитета. Для того, чтобы убедиться в правоте сказанного, достаточно вспомнить "девочку Лизу", поговорить с каким-нибудь носителем ленточки цвета поноса, который приехал в Германию по культурному, молодежному или спортивному обмену на несколько месяцев и судорожно ищет возможности здесь остаться. Он уже и подружку из русских немок завел, да вот беда – колеблется она с фиктивным браком! А ему остаться надо! Истерически! Навсегда! Остаться любыми легальными, полулегальными или нелегальными путями. Вот он – стоит перед вами: на рюкзаке – колорадская ленточка, на пузе – грязная футболка с какой-нибудь "патриотической" агрессивной пошлостью, в голове – туман тюремный. Этот "великоросс" заискивающе ловит ваш взгляд и канючит одну и ту же фразу: "А как вот вы остались? Ну вот у вас-то получилось..." Стоит вам заговорить с ним о России, он преображается и уже не отличишь его от Киселева, Лаврова или Путина. Преодолейте интеллигентскую робость и задайте ему простой вопрос: почему же стремится он покинуть такую счастливую страну и остаться здесь, где все так плохо? Спросите и подивитесь ответу – ваш собеседник скажет тихо, продолжая видеть в вас единомышленника: "Ну, вы же знаете, как там у нас..." В тех жалких остатках серого вещества изъеденного шовинизмом и "православием", что догнивает у него под прической, не укладывается, что бежит он сюда именно от этой ленточки, от портрета майорчика на загаженной футболке, и это его типично русское "ну вы же знаете, как у нас..." – ни что иное, как приговор власти, за которую он, отожравшись на качестве, будет глотку рвать и вопить: "Путин, введи войска!"

Лирическое отступление. Эта история опубликована газетой "Züddeutsche Zeitung"^[4] и рассказывает о судьбе Владимира Гончаровского (32), одного из трех украинцев, раненых снайперами на Майдане и лечивших раны в военном госпитале Кобленца.

Владимир – простой рабочий-строитель – жил в родном Свитязе (Волынская обл., 533 км от Майдана), бился ежедневно в поисках работы, чтобы прокормить семью, и очень мало задумывался о политике. Но когда начался Майдан, он вдруг понял: " ... не хочу, чтобы и мои дети жили рабами". Мыслью этой поделился он с женой и матерью. Мать сказала, что знать его не захочет, если он в Киев подастся; жена пригрозила разводом. Владимир согласился с обеими, выпросил денег на бутылку водки и сказал, что разопьет ее с шурином. И как был – в домашних тапочках, спортивных шароварах и майке, набросив, по случаю мороза и снега, куртку, – отправился к шурину. Вместо водки купили они билеты до Киева – туда, где мерзли студенты, безработные и рабочие, инженеры и матери-одиночки, пенсионеры и школьники – народ украинский самых разных наций и сословий – все те, кто сказал себе: "Я был рожден рабом, но дети мои рабами не будут! Баста! И за меня никто детей моих не освободит!" Там нашли Владимира две пули снайперов. Снайперами были тоже украинцы, те из них, что думали иначе.

Об этой стороне Майдана не пишет никто, а я – рискну.

Майдан лег между нашими народами тектоническим разломом. На века. Именно потому, что показал народу российскому, чего может достичь народ, в какой-то момент истории переставший верить сказкам о своей "исключительности", "терпимости", "общей истории", "здоровых корнях" и взявший свою судьбу в свои руки. На Майдане стоял народ украинский; Майдан начал народ украинский; народ украинский готов был погибнуть на Майдане. Вся оппозиция пришла на Майдан позднее; вся оппозиция до последнего мгновения пыталась найти компромиссы и точки соприкосновения с "легитимно избранным" уголовником-президентом; вся оппозиция стремилась избежать кровопролития. А народ с фанерными щитами шел прямо на пули снайперов.

Именно этот разлом, этот урок, который преподнес "младший" брат "старшему", и сплотил еще больше народ российский вокруг кремлевских уголовников. Сплотил, потому что иначе было нельзя, иначе должен был бы последовать Майдан московский... Но Владимир Гончаровский еще не родился в России; российский Владимир Гончаровский купил-таки водку, а не билет в Москву. Он поехал к шурину, сунул в рот кремлевскую соску-пустышку о киевских западенцах-фашистах, "на деньги Госдепа, с помощью ЦРУ и при прямом вмешательстве западной Европы", устроивших переворот и успокоился. С таким объяснением тюремной администрации не мог не согласиться заключенный Владимир Гончаровский. Такое объяснение позволяло, во-первых, успокоиться мыслью о том, что хохлы – такие же рабы, как и россияне; во-вторых, мобилизовать помощь "захваченным фашистами братьям-украинцам"; в-третьих, оправдать оккупацию Крыма, войну на Донбассе, сбитый "Боинг"; в-четвертых, привычно задуматься над пустым стаканом, почесывая "дополнительную хромосому", о собственном "превосходстве", "исключительности" и "богоизбранности"... Согласитесь: ложь Лаврова ложится прямо в унавоженную патриотизмом душу, она освобождает от неприятных мыслей и сравнений, а по воздействию на массовое сознание ничем не отличается от россказней о духовном "здоровье" народа и его "скрытом неприятии режима".

Народ становится свободным не тогда, когда умирает последний раб, а тогда, когда рождается первый свободный человек.

III

Соотношение 1000/2 дает автору 500-т кратное преимущество "здорового" народа над "идиотами", но возможна ведь и иная арифметика. В Питере проживает 4 991 000 человек, 1000 сокамерников вышла на митинг против нового имени какого-то мостика. Пропорция может быть описана таким образом: 4991000/1000, т.е. отразит почти пятитысячное превосходство тех, кому по крайней мере плевать на имя мостков. И это – реальность, данная нам в ощущении. Кроме того, кто убедил Игоря Яковенко в том, что его 1000 – противники режима? Какой процент из них пришел лишь за тем, чтобы указать в очередной раз "доброму царю" на злоупотребление местных властей? Из фантомных болей "чистоты топонимики"? Эти последние особенно хороши: в своей исторической туманности не желают они замечать, что топонимику города, носящего имя одного из самых страшных начальников тюрьмы, улицы и площади которого сплошь носят имена упырей и вандалов, испортить вряд ли уже возможно.

"ПОРА ВЕРНУТЬ ЭТУ ЗЕМЛЮ СЕБЕ!" – с таким лозунгом вышла та 1000 отважных на митинг против "крестин" моста. И это действительно новое. Действительно смелое. Принимая во внимание уголовную ответственность за призывы к нарушению территориальной целостности тюрьмы. Только давайте-ка задумаемся вот над чем. О какой земле речь? И "себе" – это кому? Не собрались ли петербуржцы возвращать шведам отобранную у них крепость Ниеншанц (Nyenskans), разросшуюся потом на украинских костях до "северной Пальмиры"? С Крымом все ясно: ворованное надо возвернуть законному владельцу. Жаль, ясно это только самому Игорю Яковенко и еще максимум сотне-другой порядочных людей России. А вот как с Кавказом быть? Неужели и его вернуть?! А Татарстан? А Карелию?.. А остановиться где?! Т.е. кому "Нет!" скажем и за "калашниковым" потянемся? Туманно как-то с этим, таким на первый взгляд оптимистичным, лозунгом, не согласны?

IV

У постели тяжело больного стоит врач. Хороший. Хороший врач – всегда и прежде всего хороший психолог: ему достаточно беглого взгляда на позу больного, его глаза, выражение лица, ему хватит первых слов несчастного для того, чтобы определить успех той или иной терапии. В принципе всегда возможны два варианта развития событий. В первом из них врач верит в душевные силы больного, знает, что тот в состоянии сломать себя о колено, смять привычки, весь образ жизни перед лицом смертельной опасности. Такому больному говорит врач в лицо всю правду. Возможно даже в несколько высококонцентрированной дозировке, возможно грубо. Правда эта – вера в силы пациента, в его здоровое начало, она – последняя надежда, ни больше и ни меньше. В противном случае врач убеждает окружающих – будущих вдову и сирот, родственников и друзей оставить больного в покое, ничего не менять вокруг него, ни в чем не ограничивать, дать ему спокойно и без дополнительных мучений дожить оставшиеся дни, недели, месяцы... пол-года, может быть... Самому же больному рассказывает врач о его силе духа, воле к победе над болезнью, которые рано или поздно ее победят и ждет его тогда светлое будущее без болей и бессонных ночей.

В первом случае легко обвинить врача в отсутствии гуманности, обозвать "русофобом" и прилепить еще известное количество ярлыков. Дела это не изменит, течения болезни не остановит, больного не облегчит.

Майор Моль – это симптом вековой болезни народа российского. Это – температура при гриппе или понос при расстройстве желудка. Лечить следует не температуру и понос, но тело, т.е. народ. Лечить, чтобы из него не выползали Моли, пожирающие не только его материальные богатства, но и те жалкие остатки истории, культуры, души, морали, совести и чести, что уцелели в многовековой тюремной действительности. Чтобы не родил он лавровых, жириновских, песковых, шойг и поющих их за дополнительную пайку михалковых, кобзонов, бичевских...

Согласитесь, здоровый народ не мог породить всех этих паразитов.

^[2] Лишай стригущий патриотический (лат.) – заболевание массовое, но до сих пор крайне мало изученное.

^[3] Это яркий пример приспособляемости народной. Ни одна мать никогда не откажется от своего сына. "Отказы", растиражированные российской прессой, - единственная возможность получить хоть какие-нибудь копейки от государства-террориста, копейки, которые остро нужны для лечения обгоревших в танках детей. Не откажись бедная мать от сына, ей его и похоронить будет не на что, не то что лечить...

^[4] Статья называется "Heimat" ("Родина"), №38, 16.02.2016