Классические, «гегемонные», диктатуры все больше уходят в прошлое, а вместе с ними и такие явления, как ГУЛАГ или геноцид времен «красных кхмеров».

Авторитарные режимы нового типа опираются на электоральные технологии, когда конкурентные выборы проводятся, но массово фальсифицируются.
При этом они не отказываются и от «кнута» — просто меняется стратегия его использования.
Жертвами политических репрессий становятся не граждане в целом или отдельные социальные группы, а лишь некоторые люди и организации, выступающие или способные выступить против режима.
Главная цель здесь в том, чтобы не дать враждебной активности распространиться за пределы очень небольшого круга непосредственных противников.

Именно так в 2000-ые годы вела себя российская власть.

Экономика росла, доходы граждан — тоже, их лояльность оставалась на высоком уровне.
Политические протесты были редкими и немногочисленными.
Соответственно, преследования касались только активных возмутителей спокойствия, а оппозиционных представителей истеблишмента, как правило, просто дискредитировали и лишали информационного пространства.

Поворот к «политике страха» произошел сразу после того, как Владимир Путин выиграл президентские выборы 2012 года.
Знаковыми стали события 6 мая на Болотной площади, когда власти по образцу, отработанному ранее в Белоруссии, спровоцировали столкновения демонстрантов с полицией.
Новым свидетельством репрессивного поворота объективно стало и убийство Бориса Немцова, вне зависимости от того, кто был заказчиком и исполнителем преступления.
Одни репрессии порождают другие по принципу «порочного круга»: однажды пойдя по этому пути, авторитарные режимы готовы прибегать к ним даже тогда, когда риски их существованию не слишком велики.

В преддверии очередных думских и президентских выборов российские власти, скорее всего, будут только усиливать репрессии, выбирая все новые «мишени» в разных и сферах жизни общества.

***********************

Поздним вечером 27 февраля 2015 года вблизи Кремля был убит один из лидеров российской политической оппозиции Борис Немцов.
Его убийство произошло за два дня до запланированных оппозицией шествия и митинга, направленных против политики российских властей.
По замыслу организаторов, эти акции должны были дать толчок новой мобилизации массовых протестов — подобных тем, что прокатились по России после думских выборов 2011 года.
Убийство Немцова, однако, поменяло повестку дня оппозиции: массовые шествия и митинги в Москве и в ряде других городов прошли как траурные мероприятия, которые не стали новой «точкой отчета» и не способствовали мобилизации противников режима.
Таким образом, объективно это преступление оказалось на руку российским властям.

Убийство Немцова, вне зависимости от того, каковы были его мотивы и заказчики, стало логическим продолжением того поворота к репрессивной политике, которую российские власти проводили по отношению к своим публичным оппонентам после возвращения Владимира Путина на пост главы государства в 2012 году.
Репрессивный поворот имел целью пресечь распространение протестной активности, столь заметно и неожиданно проявившейся в стране зимой 2011-2012 годов.
Прежде всего, изменились те механизмы, с помощью которых Кремль боролся со своими противниками.
В 2000-е годы власти прибегали к кооптации и изоляции политических и общественных акторов, не согласных с политикой государства.
Теперь на смену этим методам пришла «политика страха» — демонстративное запугивание тех, кто выступал против режима, систематическая публичная дискредитация оппонентов Кремля и избирательное преследование оппозиционных активистов и их союзников.

Однако репрессивный поворот лишь отчасти был реакцией на всплеск протестной активности: во многом он был связан с исчерпанием прежней стратегии Кремля, в которой преобладали информационные манипуляции и покупка лояльности элит и граждан.
Логика, которой руководствовались российские власти в 2000-е годы, в известной мере ориентировалась на воспроизводство механизмов политического контроля в позднем СССР, но вместе с тем вписывалась в общие тенденции репрессивной политики в современных авторитарных режимах.

Пока преждевременно судить о том, как долго и в какой мере «политика страха» позволит российским правящим группам удерживать монополию на власть.
Задача этой статьи в ином: проанализировать причины и механизмы «политики страха», осуществляемой российскими властями сегодня, ее истоки в сравнительном и историческом контексте, а также сильные и слабые стороны репрессивной политики с точки зрения как российского режима, так и различных групп российских граждан.
Некоторые выводы представлены в заключительной части работы.

Авторитаризм и стратегии репрессивной политики

Хотя политическая история человечества по большей части была историей диктатур, в том числе и прибегавших к жестоким репрессиям в отношении собственных сограждан, современные автократы не обязательно опираются на массовые репрессии как средство поддержания своего господства.
Причин тому несколько.

Во-первых, основные угрозы авторитарным режимам исходят не столько от протестующих масс, сколько со стороны тех или иных сегментов элит.

С этой точки зрения, усиление репрессивного аппарата опасно для авторитарных лидеров и элит, которые сами рискуют пасть жертвой репрессий не в меньшей, а даже в большей мере, чем рядовые граждане.

Во-вторых, в обществах, достигших относительно высокого уровня социально-экономического развития, массовое политическое насилие в целом и массовые репрессии в особенности не воспринимаются как легитимный механизм удержания власти.

Наконец, режимы, практикующие массовые репрессии, но не проводящие выборов, сталкиваются с серьезными проблемами своей легитимации на международной арене.
Вот почему современным авторитарным режимам, для которых важнейшей задачей является обеспечение политического контроля, приходится все больше опираться на использование иных политических средств.
Они не только адаптируют к своим нуждам демократические институты (такие, как выборы, парламент, партии), но и все чаще прибегают к кооптации потенциальных противников и к более изощренным механизмам пропаганды.

По мере того, как «классические» («гегемонные») авторитарные режимы в современном мире все в большей мере уступают место электоральным (которые проводят формально конкурентные, но несправедливые выборы), масштаб и интенсивность подавления режимами своих сограждан постепенно снижаются.
Феномены массовых репрессий, такие как ГУЛАГ или геноцид времен «красных кхмеров», уходят в прошлое, и на первый план выходят куда менее кровавые средства удержания власти.
Это отнюдь не значит, что авторитарные режимы отказываются от подавления своих противников: «кнут» (подавление) остается важнейшим инструментом в их арсенале наряду с «пряниками» в виде подкупа и кооптации.
Но стратегия использования жестких методов кардинально меняется: политические репрессии носят не массовый характер, а избирательный.
Они все чаще направлены не против граждан в целом или отдельных социальных (этнических, религиозных и т.д.) групп, а против конкретных лиц и организаций, выступающих и/или способных выступить против режима.
Такие репрессии носят явный и иногда даже демонстративный характер (аресты и тюремное заключение по политическим мотивам, ссылка, высылка из страны, пытки, исчезновение людей, политические убийства), но могут также быть и неявными (слежка, перлюстрация корреспонденции, использование провокаторов, публичная дискредитация и изоляция).

Селективные репрессии ставят целью не только и не столько наказать врагов режима (хотя эти мотивы в ряде случаев присутствуют), сколько предотвратить распространение враждебной активности за пределы (обычного весьма узкого) круга непосредственных противников.
С этой точки зрения репрессии выполняют важную сигнальную функцию, демонстрируя элитам и рядовым гражданам, что публичные проявления нелояльности чреваты большими потерями.

Для сохранения авторитарного режима данная репрессивная политика может оказаться не менее эффективной, чем масштабные репрессии, но она требует более тонкой работы — для соблюдения баланса кнута и пряника и для дозированного использования инструментов политического контроля.

При каких условиях авторитарные режимы вынуждены прибегать к репрессиям как к главному инструменту?

Как отмечал Адам Пшеворский, «авторитарное равновесие держится на лжи, страхе и экономическом процветании».
Ослабление одной из этих опор авторитаризма вынуждает режимы переносить центр тяжести своей политики на остальные две.
В недавней теоретической статье Сергей Гуриев и Дэниэл Трейсман отмечают, что у современных авторитарных режимов уровень репрессий тесно связан с характеристиками экономического роста.
Когда темпы роста сохраняются на высоком уровне, предпочтительным приемом оказываются кооптация оппонентов и покупка лояльности масс: в благоприятных экономических условиях граждане могут проявлять недовольство по тем или иным конкретным поводам, но редко выступают против авторитарных режимов и их лидеров как таковых.
Однако если темпы роста резко снижаются, то режимам приходится сменить пряник на кнут и использовать против своих оппонентов мощь пропаганды (ложь) вкупе с избирательными репрессиями (страх).
Репрессивный поворот, таким образом, во многом служит проекцией тех объективно складывающихся условий и ограничений, с которыми сталкиваются авторитарные режимы.

Выбор репрессивной стратегии имеет еще один аспект, на который обращал внимание Кристиан Давенпорт, исследовавший реакцию демократических и авторитарных режимов на угрозы подрыва политического порядка со стороны их противников.

Значимую роль в этом выборе играет то, как именно режимы воспринимают значимость этих угроз, что, в свою очередь, обусловлено даже не общим уровнем антиправительственных выступлений, а их внезапностью.
Более того, восприятие угроз усиливается, если они проистекают сразу из нескольких источников, и при этом стратегии противников режима более разнообразны и включают в себя широкий репертуар средств борьбы (как мирных, так и, особенно, насильственных).
Чем более опасными кажутся угрозы, тем больше шансов на то, что на экзистенциальный вопрос «бить или не бить» (своих противников) режимы дадут утвердительный ответ.

Однажды пойдя по пути репрессий, авторитарные режимы готовы прибегать к ним даже тогда, когда риски для их выживания не столь велики

Но главное, что определяет выбор стратегий со стороны авторитарных режимов, — это наличие предшествующего опыта репрессивной политики.
Если в прошлом репрессии помогли режиму успешно справиться с угрозами, то шансы их применения вновь резко возрастают, равно как масштабы репрессий и их интенсивность.
Иными словами, одни репрессии зачастую порождают другие по принципу «порочного круга»: однажды пойдя по этому пути, авторитарные режимы готовы прибегать к репрессиям даже тогда, когда риски для их выживания не столь велики.

Сочетание этих факторов и характеристик позволяет реконструировать в общих чертах логику репрессивного поворота в России после 2012 года.
В 2000-е годы российский режим отличался низкой репрессивностью по двум основным причинам.

Экономический рост привел к увеличению доходов россиян, что само по себе способствовало повышению лояльности граждан.
Наличие у государства больших финансовых ресурсов помогало справляться с отдельными проявлениями недовольства масс (как в случае протестов против «монетизации льгот») и обеспечивать кооптацию части истеблишмента.
Поэтому масштаб политических протестов в России в этот период был невысок, и ощутимой угрозы режиму они не представляли.
Репрессии носили по преимуществу локальный и «точечный» характер — главным образом они были направлены напрямую на возмутителей спокойствия (участников «маршей несогласных», акций «Стратегии — 31» и др.) и их соратников.
С враждебными режиму представителями истеблишмента власти боролись главным образом путем их дискредитации и изоляции; независимые СМИ, общественные организации и активисты были загнаны в узкие «гетто» и не имели возможности нанести режиму серьезный ущерб.

Однако ситуация изменилась в период президентства Дмитрия Медведева после кризиса 2008 года, когда оказалось, что ресурсы для экономического роста исчерпаны.
В такой ситуации непоследовательные шаги режима — некоторое ослабление давления на противников, сигналы о возможной либерализации, привлечение части общественности к обсуждению важных проблем — и демонстративный отказ от этих шагов в преддверии думских выборов 2011 года сыграли роль детонатора протестов, всплеск которых оказался для Кремля неожиданным.
Хотя масштаб протестной мобилизации был явно недостаточным, чтобы создать серьезные вызовы режиму, ее демонстративный эффект оказался очень велик.

Неудивительно, что «закручивание гаек», анонсированное Путиным сразу после президентских выборов 2012 года, отчасти стало реакцией властей на новые угрозы и вызовы.
Но кроме того, «закручивание гаек» стало закономерным следствием экономических тенденций.

Средств для покупки лояльности граждан у режима оказывалось недостаточно (в частности, у правительства возникали все бóльшие сложности с выполнением т.н. «майских указов» Путина 2012 года), и «политика страха» вкупе с все более агрессивной государственной пропагандой стала важнейшим средством поддержания авторитарного равновесия.

События 2014 года — свержение режима Януковича в Украине после масштабных и длительных массовых протестов, аннексия Крыма, война в Донбассе, беспросветная конфронтация России с Западом и начало спада в экономике — повлекли за собой усугубление репрессивной политики.
Она приобрела гораздо более систематическое и всеобъемлющее институциональное оформление, круг «мишеней» существенно расширился, и в реализацию этой политики оказались вовлечены не только государственные органы и созданные при поддержке Кремля GONGO, но и немалое число активистов, в инициативном порядке включившихся в борьбу с «врагами» режима.

В результате уровень репрессивности российского режима после 2012 года существенно возрос, хотя по мировым меркам авторитарных режимов он по-прежнему остается низким.

В преддверии федеральных выборов 2016 года и на фоне усугубляющихся экономических проблем можно ожидать, что интенсивность репрессивной политики будет усиливаться.

Такой общий обзор, однако, недостаточен для анализа целей репрессивной политики в России, ее механизмов, эффективности и последствий.
Для ответа на эти вопросы обратимся к опыту репрессивной политики, который во многом служит примером и источником опыта для нынешнего российского руководства.

«Истории успеха»: репрессивная политика в позднем СССР и в постсоветской Беларуси

Репрессивная политика государства в позднем СССР заслуживает внимания с нескольких точек зрения.
Прежде всего, «хороший Советский Союз» (то есть политический порядок, похожий на советский, но лишенный имманентно присущей ему неэффективности экономики и управления) в глазах нынешних лидеров страны выступает неким воображаемым нормативным идеалом политического устройства.
Этот образ возник в сознании немалой части того поколения, которое социализировалось в период «долгих семидесятых» (1968-1985) и постепенно укореняется по мере того, как это поколение входит в возраст поздней зрелости.

В представление о «хорошем Советском Союзе» входит, в частности, и наличие механизмов государственного контроля, обеспечивавших авторитарное равновесие.
Все три опоры советского авторитаризма — ложь, страх и экономический рост — долгое время справлялись с поддержанием этого равновесия, хотя их эффективность снижалась со временем, пока они не рухнули к концу советской эпохи.

Ложь официальной коммунистической пропаганды на фоне усугублявшихся проблем советской экономики вынуждала режим в период «долгих семидесятых» все в большей мере использовать политику страха.
Но вместе с тем советское государство справлялось с недовольством некоторой части сограждан — по крайней мере, в краткосрочной перспективе — не прибегая к массовым репрессиям и не провоцируя открытое сопротивление.
Руководителям позднего СССР удалось создать вполне действенные стимулы для того, чтобы политизированная часть советских граждан, недовольных режимом, предпочитала открытому «протесту» (voice) пассивный «уход» (exit) в разных формах (от пьянства и «дауншифтинга» до стремления к отъезду из страны), в то время как далекое от политики большинство по крайней мере внешне сохраняло лояльность (loyalty), тем самым не подрывая политический статус-кво.

Когда после смерти Сталина и ХХ cъезда КПСС советский режим вынужден был отказаться от использования массовых репрессий, государство столкнулось не только с подъемом диссидентского движения, но и с появлением массовых беспорядков, которые спонтанно вспыхивали в разных частях страны и по разным поводам.
Применение силы для их подавления (самый известный пример — Новочеркасский бунт 1962 года — был лишь верхушкой айсберга) было чревато немалыми рисками для политического руководства.
Поэтому советская репрессивная политика была серьезно реформирована и приобрела черты модели, которую рано ушедший из жизни белорусский политолог Виталий Силицкий охарактеризовал как «превентивный авторитаризм».

В основе этой модели лежало не только и не столько проведение «активных мероприятий», направленных на подавление открытых врагов режима, сколько «профилактическая работа», призванная не допустить распространения протестных проявлений в обществе.
Иными словами, репрессивная политика делала упор на мониторинг нелояльности среди граждан страны и на запугивание тех, кто проявлял ее публично в тех или иных формах.
Арсенал средств, находившихся в распоряжении репрессивных органов, включал не только «кнут» карьерных ограничений и угроз уголовных преследований, но и «пряник»: кооптацию с обещаниями продвижения по службе или подкуп с предоставлением тех или иных материальных благ.

На индивидуальном уровне риски наказаний за открытое неповиновение режиму в позднем СССР воспринимались как весьма высокие, поэтому неудивительно, что даже те советские граждане, которые были нелояльны по отношению к властям, предпочитали не вступать с ними в публичные столкновения.
Хотя спрос на альтернативную информацию о положении дел в стране и в мире был немалым (о чем свидетельствовала большая аудитория вещавших на СССР зарубежных радиостанций)2, свободное обсуждение общественных проблем было ограничено «кухонными разговорами».
Наряду с этим в отношении наиболее шумных и/или опасных противников советская репрессивная политика использовала широкий набор средств подавления — начиная от фактических запретов на профессии и на доступ к публичной деятельности и заканчивая использованием карательной психиатрии и принуждением к эмиграции.

Число политических заключенных в СССР было относительно невелико, однако «точечные» репрессии против инакомыслящих подавали советским гражданам вполне ясный информационный сигнал: несанкционированный общественный и политический активизм повлечет для них весьма высокие издержки.
В этих условиях круг диссидентов оставался узким и практически не имел шансов расширить свои ряды, несмотря на немалый потенциал недовольства в обществе и в кругах, близких к элитам.
Даже снижение позитивных стимулов к лояльности советскому строю (связанное, в частности, с сокращением возможностей для восходящей мобильности элитных групп) не приводило к росту массовой протестной активности, направленной против режима — особенно на фоне инерции страха, связанной с предшествующим опытом репрессий.

Последствия позднесоветской репрессивной политики для противников режима оказались разрушительными.

Движение протеста в позднем СССР было сравнительно малочисленным, организационно слабым, а к началу перестройки и вовсе оказалось почти сведено на нет.
Но главное — оно не имело ни ресурсов, ни возможностей для того, чтобы предложить продуманные и реалистичные альтернативы существовавшему строю.
Впоследствии, в период перестройки, этот дефицит идей проявился в полной мере.
Скрытое недовольство советской системой имело иные формы, нежели организованный протест, но в целом не создавало вызовов режиму до тех пор, пока в стране не произошла смена лидеров и не начались новые попытки преобразований.
Именно они спровоцировали появление новой волны общественных и политических движений, которые лишь в малой мере были связаны с диссидентами эпохи «долгих семидесятых».
Несмотря на то, что ряд значимых фигур, таких как Андрей Сахаров или Сергей Ковалев, и выступали в качестве символов демократического движения, они не были на переднем крае.
Таким образом, позднесоветская репрессивная политика позволила авторитарному режиму отсрочить риски распространения протестов и обеспечила целому поколению советских лидеров относительно комфортное пребывание у власти, переложив копившиеся проблемы на плечи их преемников.

В то время как поздний Советский Союз в глазах нынешних лидеров страны представлял собой, скорее, идейный ориентир, практическим (пусть и не вполне осознанным) образцом для подражания выступал опыт постсоветской Беларуси.

Репрессивная политика режима Лукашенко помогла ему удержать власть и минимизировать риски нелояльности со стороны элит и справиться с массовыми проявлениями недовольства.
В отличие от России, где после распада СССР произошла фрагментация силовых структур, в Беларуси была сохранена организационная и кадровая преемственность аппарата подавления, а его ресурсное обеспечение после прихода к власти Лукашенко резко укрепилось.
После разгрома очагов сопротивления в правящих группах режим провел «зачистку» элит: в конце 1990-х годов несколько статусных белорусских оппозиционеров бесследно исчезли, а при этом массовые злоупотребления в ходе избирательных кампаний не встречали значимого сопротивления в обществе.

Немногочисленные общественные активисты подвергались атакам по нескольким направлениям:

- из Беларуси были выдавлены поддерживавшие их зарубежные фонды и неправительственные организации, жесткий прессинг государства по отношению к бизнесу исключал несанкционированное финансирование оппозиции из внутренних источников;

- рестриктивное законодательство об НКО вынуждало ряд гражданских объединений к самоликвидации или закрытию;

- сходная участь постигла также и привечавший активистов Европейский гуманитарный университет (он вынужден был перебраться в Вильнюс).

Против критиков режима применялся широкий круг мер, начиная от запрета на анонимный доступ к интернету и заканчивая угрозой увольнений с работы за политическую нелояльность (недавно анонсированное в Беларуси введение уголовной ответственности за тунеядство может служить логическим продолжением этой тактики).
В результате такой политики властей пост-электоральные протесты в 2006 году оказались не слишком многочисленными, а в декабре 2010 года вылились в провокацию, когда неизвестные лица во главе шествия противников режима ворвались в здание Дома правительства.
Это стало предлогом для массовых арестов, дальнейшего ужесточения репрессий и еще бóльшей, нежели прежде, дискредитации оппозиции.

    Белорусская оппозиция — шумная, но не пользовавшаяся влиянием среди сограждан — постепенно утрачивала шанс стать сколько-нибудь серьезной политической силой

Режим Лукашенко не мог создать значимых позитивных стимулов к лояльности, но их дефицит отчасти компенсировался стимулами к «уходу» — в форме отъезда из страны.
Граждане Беларуси, не согласные с политикой властей, равно как и амбициозные профессионалы, не удовлетворенные карьерными возможностями в собственной стране, нередко делали выбор в пользу жизни и работы в Европе или в России, тем самым снижая шансы противников режима внутри Беларуси на подрыв политического статус-кво.
В силу этих причин белорусская оппозиция — шумная, но не пользовавшаяся влиянием среди сограждан — оказалась подвержена многочисленным раздорам и постепенно утрачивала шанс стать сколь-нибудь серьезной политической силой.
Отсутствие значимых альтернатив укрепляло позиции режима Лукашенко, который успешно решал задачу сохранения власти.
И, хотя российским лидерам, вероятно, не хотелось бы думать о своей стране как о «большой Беларуси», опыт соседей оказался востребованным в Кремле, в особенности после волны протестов 2011–2012 годов.

Не только конкретные меры во многом повторяли белорусский опыт (так, провокация в ходе акции оппозиции на Болотной площади в мае 2012 года, когда произошли столкновения протестующих с полицией, до мелочей дублировала события декабря 2010 года в Минске), но и последующая стратегия российской репрессивной политики во многом оказалась сходной.

Публичная дискредитация и общественная изоляция противников режима, преследования и избирательные репрессии в отношении лидеров и ряда активистов, запугивание их потенциальных союзников и подталкивание независимых публичных фигур к молчанию или к отъезду из страны стали привычной практикой российского режима.
Нельзя не признать, что эти шаги принесли им определенный, хотя и частичный успех.

Страх и ненависть в России: «порочный круг» репрессий?

Поворотным пунктом «политики страха» в России стало 6 мая 2012 года, когда в ходе протестной акции на Болотной площади в Москве произошли столкновения с полицией.
Эти столкновения дали сигнал к усилению репрессивной политики государства сразу по нескольким направлениям.

Непосредственным исходом стычек демонстрантов с полицейскими стали аресты и последующие судебные процессы против нескольких десятков протестующих.
Не все из них были записными активистами — напротив, под наказание попали во многом случайные жертвы: тем самым власти продемонстрировали сторонникам оппозиции, что нежелательное политическое участие чревато для них большими рисками.

Масштаб протестных акций в Москве вскоре существенно снизился (хотя к тому времени они и без того шли на спад), а некоторые активисты покинули страну, опасаясь преследований.
Но гораздо важнее оказалось другое: обвинения в нападении на полицейских и в организации массовых беспорядков способствовали легитимации «закручивания гаек».
Последующее принятие ряда репрессивных законов было направлено не только на ужесточение наказаний и на расширение и без того немалых полномочий правоохранительных органов.
Оно имело целью расширить арсенал реальных и ожидаемых санкций за нарушение писаных и неписаных «правил игры», а также возможностей для их произвольного применения в отношении максимально широкого круга лиц и организаций.

Законодательные и политические шаги, предпринятые Кремлем в 2012–2013 годах, были призваны затруднить распространение нежелательной для властей информации, пресечь финансирование оппозиционной деятельности и как можно сильнее ограничить независимую от властей активность, не только политическую, но и гражданскую.

Среди этих шагов стоит отметить следующие:

    поправки к закону «О некоммерческих организациях» и другим актам, получившие известность как «закон об иностранных агентах».
Они предписывали некоммерческим организациям (НКО), получавшим финансирование из-за рубежа, регистрироваться в качестве «выполняющих функции иностранного агента» в случае осуществления ими «политической деятельности».
Преднамеренная размытость формулировок открывала возможности для произвольного применения этих норм по отношению практически к любым организованным формам гражданского и социального активизма.
Вместе с тем статус «иностранного агента» не только предполагал публичную дискредитацию НКО, но и ужесточал требования к их финансовой и юридической отчетности, резко увеличивая их издержки.
Вслед за принятием закона прокремлевские медиа усилили кампанию против нелояльных НКО.
Их деятельность подвергалась публичным нападкам и ранее, еще со времен «цветных революций» 2003-2005 годов, но отныне их представляли согражданам уже не как маргиналов, «шакалящих у посольств» в ожидании западных подачек, а как значимую угрозу, инструмент возможного свержения режима;

    новые нормы регулирования интернета, позволяющие государственным ведомствам во внесудебном порядке блокировать доступ к сайтам и социальным сетям за обнаруженные чиновниками нарушения (в частности, в марте 2014 года был заблокирован доступ к ряду сайтов, критиковавших аннексию Крыма, — таких как ej.ru и grani.ru; хотя продвинутые пользователи нашли способ обойти блокировку, посещаемость сайтов резко упала — см. статью Андрея Солдатова в настоящем выпуске);

    поправки к Уголовному кодексу, восстанавливающие уголовную ответственность за клевету в СМИ (декриминализация, проведенная в период президентства Медведева, оказалась кратковременной) — хотя пока эта мера не применялась, она побуждает редакторов и журналистов к самоцензуре;

    изменения правил, регулирующих перевод денежных средств, под предлогом борьбы с терроризмом: правила ограничивают как размер и количество анонимных пожертвований, так и размер пожертвований со стороны физических лиц;

    ужесточение санкций за нарушения правил проведения митингов и иных публичных мероприятий;

    расширение норм по борьбе с «экстремизмом» (введенных в действие в 2000-е годы): новые поправки ужесточают санкции за их нарушение, расширяют полномочия правоохранительных органов в данной сфере

    введение ответственности за «призывы к сепаратизму» и «оскорбление религиозных чувств».
Для описания «состава преступления» использованы размытые формулировки, а «культурные войны» используются как средства сплочения различных групп общества вокруг режима.

Подобная комбинация ужесточения регулирования и избирательного правоприменения лежит в основе систематической и последовательной «политики страха», мишенями которой становятся все новые группы и индивиды.

Если раньше режим объявлял своими противниками журналистов, блогеров и гражданских активистов — реальных и/или потенциальных оппозиционеров, то теперь их круг существенно расширился.
В частности, кампания по выявлению «иностранных агентов» нанесла удар по ряду социально ориентированных НКО;
так, в Краснодарском крае профессор Кубанского университета Михаил Савва, директор грантовых программ, сотрудничавший с местными властями, был обвинен в растрате государственных средств.
Савва провел несколько месяцев в заключении и в конце концов был вынужден покинуть Россию.

Еще больший резонанс получила история бывшего ректора Российской экономической школы Сергея Гуриева, отказавшегося вернуться в Россию из-за рисков уголовного преследования.

В целом, Кремль не только не препятствовал, но и отчасти способствовал отъезду за рубеж своих оппонентов, не без оснований полагая, что таким образом нейтрализует угрозу, связанную с их публичной активностью.
Между тем, число политических заключенных в стране и по сей день остается относительно небольшим по меркам авторитарных режимов: составленный «Мемориалом» по состоянию на июнь 2015 года наиболее полный список включал не более полусотни имен.
Даже в отношении наиболее известного лидера оппозиции Алексея Навального власти не стали прибегать к тюремному заключению, ограничившись условным наказанием.

Несмотря на значительные усилия Кремля, к началу 2014 года «политика страха» принесла лишь частичные эффекты: она подавляла симптомы кризисных явлений, проявившихся в ходе протестов 2011–2012 годов, но не могла преодолеть их причины.

Нарастание спроса на политические перемены и усугубление проблем, связанных с сохранением статус-кво во внутренней политике, наглядно проявились на субнациональных выборах: в ряде городов (включая Екатеринбург и Новосибирск) официальные кандидаты Кремля проиграли популярным местным лидерам.
Явным провалом «политики страха» стали и выборы мэра Москвы осенью 2013 года, на которых свыше 600 тысяч голосов было подано за кандидатуру Навального.

В этой связи разворот Кремля в сторону агрессивной внешней политики после аннексии Крыма и конфликта с Западом вокруг Украины стал «асимметричным ответом» на внутриполитические вызовы.
На фоне национально-патриотической мобилизации с целью сплочения общества вокруг конфронтационной повестки дня (эффект «rallying around the flag») резко усилились атаки на противников режима, шельмуемых в качестве «пятой колонны» Запада.
Трудно сказать, в какой мере в Кремле действительно считали, что смена режима в Украине и других странах является результатом подрывных действий Запада и его наймитов.
Но этот аргумент на фоне пропагандистской кампании (невиданной по масштабу и интенсивности со сталинских времен) позволял властям почти не встречая значимого сопротивления легитимировать ужесточение репрессивной политики.

Кампания публичной дискредитации оппонентов Кремля сопровождались дальнейшим ужесточением и более систематическим применением репрессивных норм.
Расширение масштаба санкций было наиболее наглядным в политике по отношению к НКО.
Принятая в 2014 году порция законодательных поправок позволяла органам юстиции самостоятельно, без решений суда, присваивать НКО статус «иностранного агента»: вскоре численность таких НКО резко возросла, и ряд из них оказались вынуждены свернуть свою деятельность в качестве юридических лиц (наибольший резонанс получило признание «иностранным агентом» фонда Дмитрия Зимина «Династия», спонсора научной и просветительской деятельности).
В 2015 году был принят новый закон о «нежелательных» иностранных неправительственных организациях (ведение реестра таковых было возложено на чиновников), запрещающий их деятельность на территории России и предусматривающий наказание за сотрудничество с ними — вплоть до уголовного — для российских физических и юридических лиц.

Другим направлением репрессивной политики Кремля стало более жесткое и систематическое персональное давление на лидеров и активистов тех или иных организаций и на заметные публичные фигуры.
Навальный, приговоренный ранее к условному сроку по делу, которое выглядело очевидно сфабрикованным, был помещен под домашний арест.
Его брат был приговорен по другому (столь же неубедительному) уголовному делу к трем с половиной годам лишения свободы, фактически оказавшись заложником в руках властей; условный срок самому Навальному был продлен.
Ближайший соратник Навального и главный организатор его фандрейзинговой кампании Владимир Ашурков был обвинен в финансовых злоупотреблениях и вынужден покинуть страну.
Помимо дискредитации в СМИ и использования правоохранительных органов в качестве инструментов подавления оппозиции следует отметить и случаи политического насилия в отношении противников режима.
В частности, было совершено нападение на Льва Шлосберга, псковского регионального депутата от партии «Яблоко», который предал публичной огласке сведения о потерях российских войск в ходе боевых действий на юго-востоке Украины (позднее данные о потерях «в мирное время» были официально засекречены президентским указом).

Еще одним элементом репрессивной политики стало появление ряда инициатив, поддержанных Кремлем и направленных на борьбу с врагами режима — таких как «Антимайдан», чьи лидеры объявили о намерении активно противодействовать оппозиционной мобилизации (в отличие от прежних прокремлевских организаций, которые использовали главным образом пропагандистские инструменты).
Депутаты, чиновники и лояльные режиму активисты стали выдвигать многочисленные репрессивные инициативы, которые иной раз могли показаться излишне радикальными, однако ни разу не встретили критики со стороны властей.
Напротив, Кремль прямо или косвенно поощрял подобные предложения.
В свете этих тенденций убийство Немцова (независимо от того, кто выступал исполнителями и заказчиками этого преступления) выглядело как доведение «политики страха» до логического завершения: как противникам Кремля, так и обществу в целом был подан явный и угрожающий сигнал.

   В преддверии выборов — парламентских в 2016 году и президентских в 2018-м— можно ожидать, что репрессивная политика будет лишь усиливаться

В преддверии избирательных кампаний по формированию нового состава Думы (в 2016 году) и переизбранию президента страны в 2018-м можно ожидать, что репрессивная политика будет лишь усиливаться, охватывая все новые «мишени» и сферы деятельности.
Другим фактором, способствующим ужесточению репрессивной политики, служит нарастающий дефицит ресурсов для кооптации потенциально нелояльных социальных сред и групп: утратив возможность щедро раздавать «пряники», Кремль вынужден все чаще браться за «кнут».

Это означает, что репрессивная политика в России, по всей вероятности, выйдет на новый уровень.

При этом конкретные проявления «политики страха» и перспективы перехода к открытому политическому насилию определяются не только и не столько непосредственными угрозами для режима, сколько ожиданиями и оценками вероятности этих угроз на фоне нарастающих информационных проблем.

В условиях дефицита альтернативных источников информации (независимые СМИ, позиция общественности, мнения независимых экспертов и профессиональных сообществ) многие авторитарные режимы остаются один на один с собственными представлениями о стоящих перед ними проблемах и вызовах, и, опираясь на лояльных, но некомпетентных союзников, увеличивают риски принятия неадекватных решений.

Иначе говоря, у страхов, порожденных фобиями новых «майданов», глаза автократов часто оказываются (неоправданно) велики, в то время как реальные угрозы могут недооцениваться и/или не восприниматься всерьез.
Такое — ретроспективное — восприятие рисков и угроз типично для многих авторитарных режимов (не только для российского), и трудно ожидать, что данный подход Кремля в обозримом будущем претерпит изменения.

Поэтому тезис Давенпорта о «порочном круге» репрессий, порождающих новые репрессии, имеет немало шансов на воплощение в жизнь в российском случае.

Оценка опасностей, угрожающих режиму, и выбор репрессивной стратегии может оказаться рискованным предприятием для Кремля.

Но политические последствия этого выбора, разумеется, еще более рискованны для будущего России в целом.

Кремль хочет участвовать в международных отношениях при условии, что его делами никто интересоваться не будет

Шок и замешательство стали лейтмотивом реакции Запада на действия Владимира Путина в Сирии.
И это уже не первый раз, когда Запад оказывается в замешательстве.
Западный политический анализ России в последние два десятилетия представляет собой кавалькаду несбывшихся прогнозов и неудачных попыток анализа.
Наиболее позорной ошибкой было то, что Запад не сумел предвидеть развала СССР; западные лидеры даже пытались помешать этому развалу.

Американский социолог и политолог Сеймур Мартин Липсет в своей работе "Размышления о падении коммунизма" проанализировал, почему экспертное сообщество было так уверено в стойкости Советского Союза и почему советологи ожидали прямо противоположного тому, что произошло в реальности.
По его мнению: "Ученые пытались объяснить, как работает система. Поэтому они искали институции и ценности, которые стабилизировали политику и общество".
В то же время "идеологически критичные журналисты и политики подчеркивали неработающие аспекты, структуры и поведение, которое могли привести к кризису".

Вслед за этим последовал еще ряд ошибок.

В 1990 западные транзитологи заявили, что российская система будет двигаться в определенном направлении, но вскоре обнаружилось, что двигается она в прямо противоположном.
В начале 2000-х Россия опровергла предположение, что станет партнером США в борьбе с терроризмом.
Западные обозреватели утверждали, что Ельцин – демократ, а Путин – модернизатор.
Западные страны потратили миллиарды на поддержку реформ в России, пока не поняли, что деньги идут на укрепление авторитарного режима.
Затем Запад призвал к перезагрузке, несмотря на настроения в РФ, а затем был шокирован войной в Грузии и парализован вторжением в Украину и аннексией Крыма.

Сложно представить более серьезный список поражений.

Российская система персонализированной власти всячески издевалась над внешним миром, испытывая его на умение не только видеть, но и учиться на своих ошибках.
В начале 1990-х российская система возродилась, отказавшись от СССР, изобразив готовность следовать либеральным стандартам и стремление стать партнером Запада.
Либеральные демократии решили поверить в эту выдумку.

Но сегодня переодевание в либералов в Кремле осталось в прошлом.

Путинская Россия стремится стать главным противником Запада.
Что поражает в этой перемене, так это то, что происходила она на глазах всего остального мира, который видел только то, что хотел видеть.
Это вызывает ряд вопросов относительно способности Запада воспринимать политические реалии, а также собственные ошибки.
Что, если он повторяет те же ошибки, которые уже совершил в отношении Китая и Ближнего Востока?

Я хочу поделиться парой наблюдений об этом этапе проекта выживания российской системы.

Во-первых, давайте рассмотрим, насколько жизнеспособна борьба Кремля за выживание.
Москва начала искать повод, чтобы перейти к военно-патриотической легитимации власти, перед украинским Майданом.

Падение режима Януковича позволило Кремлю использовать Украину в качестве испытательного полигона для этой конфронтационной модели.
Если бы Майдана не случилось, Кремлю пришлось бы искать другой повод, чтобы оправдать переход России в режим "осажденной крепости".
Аннексия Крыма и война против Украины позволили власти достичь нескольких тактических целей:

- режим восстановил начавшую снижаться популярность, разбудив в россиянах имперские амбиции и дав им образ великой победы, пусть и временной;

- нанес упредительный удар по идее российского Майдана;

- испытал границы конфликта с Западом

- и, наконец, нанес вред украинской государственности, а также помешал другим постсоветским странам вырваться из сферы влияния России.

Поэтому Украина для РФ является не только целью, но и средством выполнения ряда других задач.

Кремль действительно не хочет изолировать Россию; он хочет вернуться к формуле, описанной английским философом Исайей Берлином в 1946 году:
"Она (Россия) готова участвовать в международных отношениях, но при этом хочет, чтобы другие страны ее делами не интересовались. Иными словами, стремится отделить себя от остального мира, при этом не изолируясь от него".

Так что мы вернулись в СССР, который в свое время и жил по этой формуле.

Последние события (российско-украинская война и вторжение РФ в Сирию) должны были бы уничтожить все иллюзии относительно природы российской системы и ее продолжительности жизни.
Во времена СССР и после российская государственная система десятилетиями демонстрировала все признаки упадка, как по учебнику: она была жесткой, лишенной умения адаптироваться; она двигалась к упрощению властной вертикали, не допуская и мысли об автономии отдельных ее компонентов и превращая политический процесс в ничто и, наконец, демонстрировала неопатримониализм в крайней форме.
К 2013-2014 годам можно было видеть, что предыдущее политическое равновесие больше не удерживалось, а нового равновесия политические игроки в РФ создать не смогли.

Российская власть была вынуждена перейти к модели подавления и военно-патриотической мобилизации, которая уже показала свою неспособность к удержанию на плаву СССР.

Мы видим достаточно признаков, которые позволяют заключить, что российская система перешла к стадии агонии.

Невозможно предсказать, сколько продлится агония системы в этот раз.

Пять, десять, двадцать лет – кто знает.

Точно так же никто не знает, каким будет ее конец.

Но конец ей должен прийти.

Выступление Владимира Путина в ООН и интервью американскому и российскому телевидению в значительной степени суммировали основные положения политического курса, который он реализует с мая 2012 года.
В него входит все, что происходит внутри страны, а также Украина, Крым, Донбасс и вот теперь Сирия.

Нельзя сказать, что прозвучало что-то новое — почти все это говорилось неоднократно и ранее.
Постоянно звучат слова: «российская модель, суверенитет, легитимность, друзья и союзники, многополярность, международное право…»

В России привыкли не слишком обращать внимание на публичные высказывания начальников, потому как слишком много пустословия («свобода лучше, чем несвобода»), сопровождаемого непреодолимым разрывом слова и дела.
Но в данном случае ситуация несколько иная.
Сегодняшние слова президента — плод и выражение мировоззрения, лежащего в основе действий, в которые втягивается вся страна, все граждане, включая нынешние и еще не родившиеся поколения.
Поэтому очень важно понимать, что за словами кроется, особенно сейчас, в контексте прямого российского вмешательства в сирийскую гражданскую войну.

Российская модель

Отправной тезис политического курса Владимира Путина: сопротивление «навязыванию» нашей и другим странам неких «моделей развития» извне и защита «российского суверенитета».

Внутренняя политика последних лет показала, что под «моделями извне», от которых, по мнению президента, следует бескомпромиссно, всеми способами вплоть до военных защищать Россию, в Кремле понимают реальное разделение властей, независимую судебную систему, права и свободы человека, неприкосновенность частной собственности…

На самом деле это никакие не «модели извне», а важнейшая составная часть современного исторического процесса, и для любой страны, которая хочет сохраниться в ХХI веке, эти направления развития не вопрос выбора.
Это императив, неизбежность.

Конечно, делать все это мы должны сами, «впаривать» ни нам, ни другим все это не нужно и бесполезно, но делать сами мы должны именно это.

Однако главная цель сегодняшней российской государственной политики, которая подчиняет себе все, — не развитие страны в реальном мире XXI века, а сохранение режима персональной власти на неопределенное время.

В обеспечении неприкосновенности власти и заключается вся сегодняшняя российская «модель».

Ради ее поддержания производится умышленное выхолащивание и, по сути, уничтожение всех современных государственных институтов: суда, закона, права собственности…

То есть в стратегическом плане страна не просто тормозится в своем движении вперед, она отбрасывается назад, демодернизируется.

Именно зацикленностью на теме сохранения в неприкосновенности власти диктуется вся внешняя политика: и Украина, и теперь участие в гражданской войне в Сирии, и все другие авантюры, которые еще предстоят в силу неизбежного провала предшествующих.

Отказ наверстывать упущенное, переходить от имитационного развития к реальному, вытекающий из такого политического курса, означает пребывание на периферии глобального развития, причем с большой вероятностью, вечное.
Никакого особого пути вне европейской цивилизации у России просто нет, и попытка построить «свою евразийскую модель» приведет к краху и развалу.
(Вообще, как известно, когда водитель трамвая начинает искать новые пути, это плохо кончается.)

В отличие от СССР, Россия никаким полюсом не является, т. к. нет у нее никакой «сверхидеи», своей особой философии или идеологии.
Был в ХХ веке 70 лет «мир советской коммунистической идеологии» и конкретная практика этой идеологии, попытки ее навязать.
Но даже СССР, в отличие от сегодняшнего российского руководства, не отрицал исторический процесс, а утверждал, что «находится в его авангарде, и рано или поздно все пойдут по этому пути».
Отсутствие реального движения компенсировалось ложью и насилием, что создавало огромное напряжение, в конце концов приведшее к краху советской системы.

У сегодняшней России нет ни лидерской идеологии взамен обанкротившейся советской, ни стратегии (ни национальной, ни глобальной), ни практики ее внедрения.

Есть слабая авторитарная провинциальная система полукриминального националистического типа, существующая на деньги от продажи сырья.

Именно ее и предполагается защищать.

Суверенитет

Сохранение режима в неприкосновенности обосновывается необходимостью защиты суверенитета страны.
В это слово вкладывается какой-то сверхценностный, чуть ли не сакральный смысл, совершенно оторванный от действительности.

Во‑первых, потому что никакого абсолютного суверенитета в мире ни у кого нет.
(Есть такая шутка: «Какая самая независимая страна? Вануату. Почему? Потому, что от нее ничего не зависит».)

Во‑вторых, суверенитет страны в современном мире прямо пропорционален ее экономической мощи, моральному авторитету государства, пониманию стратегических интересов народа (нации) и способности их реализовывать.
Действия в этих направлениях и есть политика суверенитета, т. е. суверенная политика.

«Что хочу, то и ворочу» — это не суверенитет, а проявление комплекса неполноценности российской «элиты», в основе которого глубинное понимание ограниченности своих возможностей и страх перед будущим.
Это даже не «подростковый бунт периода полового созревания», преодолеваемый взрослением, а истерика взрослого неудачника, винящего во всех своих неудачах других.

Если курс национальной российской валюты почти на 100% зависит от торгов нефтью в Нью-Йорке и Лондоне, то какой же это «суверенитет страны»?
Если у правительства нет возможности определять курс рубля, то чем можно компенсировать эту неспособность?
Угрозой применения ядерного оружия?
Запусками крылатых ракет?
Кстати говоря, это еще и означает, что за 15 лет для нашей экономики фундаментально не сделано ничего.

Легитимность

Легитимность в понимании нынешнего российского руководства — это тоже сохранение в неприкосновенности власти — своей, Башара Асада, Виктора Януковича, Муаммара Каддафи…
Смена власти, по его мнению, недопустима, нелегитимна и происходит только вследствие заговора внешних сил.

И в этом случае налицо волюнтаристская трактовка, свидетельствующая об отсутствии связи с реальностью.

Наоборот, основа легитимности современного государства — законная сменяемость власти.

«Легитимность — согласие народа с властью, когда он добровольно признает за ней право принимать обязательные решения. Чем ниже уровень легитимности, тем чаще власть будет опираться на силовое принуждение».

Народ имеет право на смену руководства страны через выборы.

Если власть манипулирует волей народа, выборы фальсифицирует, умышленно бесконечно лжет и создает полицейское государство, то требование смены власти становится предметом массовых акций гражданского сопротивления и неповиновения.
Если на мирные формы протеста власть отвечает насилием, именно она несет первоочередную и главную ответственность за последствия.

Говоря о легитимности, также хорошо бы помнить, что Россия так и остается правопреемницей СССР — государства, созданного путем госпереворота в октябре 1917‑го — январе 1918 года и Большого террора.
Кроме того, в 1993 году была полностью нарушена действовавшая на тот момент конституция.
На основе очередного антиконституционного госпереворота была как бы принята нынешняя конституция, но и она никогда не исполнялась.

Наконец, о какой легитимности, законности и международном праве в действиях России можно говорить на Генассамблее ООН после известного голосования в ООН по Крыму: 27 марта 2014 года на заседании Генеральной Ассамблеи за резолюцию, подтверждающую суверенитет и территориальную целостность Украины в ее международно признанных границах и отрицающую законность какого бы то ни было изменения статуса Автономной Республики Крым или города Севастополя, проголосовали 100 стран, а против — 11.

Союзники

Ложный выбор «Запад или Восток», перед которым, по словам Путина, поставили постсоветские страны, — действительно ложный, но создал этот ложный выбор он сам, объявив Россию «неевропой» и придумав фантом «евразийства».
Движение в Европу, европейский образ жизни, постепенное и эффективное вхождение в европейские и евроатлантические структуры — это исторически предопределенный путь развития большинства постсоветских стран и непременно России.
Выдумывать и пытаться на практике осуществить что-то другое — путь к разрыву постсоветского пространства, к различного рода политическим и военным авантюрам, кровопролитию и угроза самому существованию России.

Доктрина, придуманная для идеологического сопровождения и оправдания режима несменяемости власти в России, исходит из того, что условием выживания России в ХХI веке является ее противопоставление европейской цивилизации и европейскому пути развития.
Для практической реализации этой доктрины Кремль старается по возможности объединить и возглавить те страны, где режимы агрессивно отрицают современную демократическую государственность и права человека, выступить в качестве защитника разнообразных диктаторских режимов на Ближнем Востоке и в других регионах мира, явно или косвенно использовать любую сложную ситуацию, любую тактическую оплошность или затруднение Запада (ИГ/название запрещенной в России группировки «Исламское государство»/, беженцы, экономические кризисы в отдельных странах, праворадикальные националистические партии, ошибки и провалы европейцев и американцев) для ослабления ЕС и особенно США.

Своим главным партнером российское руководство хотело бы видеть Китай, точнее КПК, которой принадлежит абсолютная власть в почти полуторамиллиардной стране.
Однако для КПК постсоветская Россия — это символ неудачи, провала и развала коммунистической системы, которого Китаю, по мнению его руководства, пока удалось избежать.
Кроме того, российские элиты жестко ассоциируются с безнаказанной коррупцией, борьба с которой — задача номер один для руководства китайских коммунистов.
Безуспешность борьбы только повышает чувствительность к теме и желание дистанцироваться от тех, кто практически демонстративно превратил коррупционное разложение в образ жизни.
Легко догадаться, что в таком контексте со стороны Поднебесной рассчитывать на какое-то понимание, а тем более хотя бы и ущербное, но равноправие — крайне наивно и недальновидно.

Что касается ближневосточных и иных диктатур, то здесь политике путинской России созвучна тенденция исторического регресса, отката в прошлое вплоть до средневековой раздробленности, которая для ближневосточных монархий является гораздо более понятной и приемлемой средой, чем для Европы и США.
Даже ИГ воспринимается в руководстве России, несмотря на риторику об «опасности для всех», отнесения к запрещенным организациям и т. п., как в общем-то нам полезная «головная боль» для США и европейцев.
Это в представлении провластной «элиты», видимо, и есть «многополярный мир».

Однако все эти диктатуры, кроме загнанного в угол Асада, рассматривают Россию как противника — не тактического, а цивилизационного, мировоззренческого.
Что бы ни думало о себе российское руководство, при взгляде с исламского Востока мы — или христианский Запад, или территория потенциального распространения ислама.
Не говоря уже об ИГ.
«Исламское государство» — угроза не только идейная, но такая, которая уже обрела плоть — территорию, и затягивает в себя все больше людей.

Позиционируя себя как «неевропу», Россия проваливается в межцивилизацонную щель и исчезает.

Ни среди сателлитов Китая (сателлит, продолжающий контролировать огромную территорию, примыкающую к Китаю и давно рассматриваемую им как зону жизненных интересов, — вообще нонсенс), ни в средневековой системе эмиратов и халифатов, ни тем более в мире ИГ ей места нет.

При этом хорошо бы не забывать, что размер российской экономики — всего полтора процента глобального ВВП.

Стратегический дальтонизм

Почему российская власть и «элиты» не замечают этих, казалось бы, очевидных вещей и действуют во вред не только стране, но и себе самим (погибнут же вместе с организмом, как раковая опухоль)?
Из-за стратегической слепоты, неспособности различать перспективу и тупик и в силу этого сосредоточенности на тактических комбинациях.

В стратегическом плане большие осложнения неизбежны, потому что Россия вступает в конфликты, исходя из кратковременной, тактической оценки ситуации.
Она тоже не всегда верна, но главное в том, что, даже достигая тактических целей (создание зоны нестабильности в Донбассе, локальное наступление армии Асада), российская периферийная система совершенно не учитывает огромное число среднесрочных и долговременных последствий, поскольку в принципе не способна определять для себя реальные стратегические цели и задачи.

В выступлениях и интервью российского президента есть немало самых разных технических и тактических деталей, риторических приемов, которые создают ощущение серьезности, смелости и компетентности, но суть — в абсолютной ошибочности фундаментальных исходных позиций, в антиисторичности его мировоззрения.

Нет в реальности такого пути, о котором он говорит; нет такой идеологии, которую он пытается представить; нет такого содержания, нет такой сущности и нет таких интересов России, отталкиваясь от которых он выступал в ООН.

Исходные постулаты и позиция в целом настолько неверны, что любое крупное действие на этой основе как внутри страны, так и во внешней политике в долгосрочной перспективе обречены на провалы с тяжелыми для страны последствиями.

Это в полной мере касается как Украины, так теперь еще и Сирии.

Следствием такого глубокого и серьезного непонимания устройства современного мира, презрения ко всему непонятному и непохожему на старые советские представления жизни, циничного отношения к человеческим судьбам, умышленной демодернизации российского сознания будет тяжелый и очень опасный кризис.

Продолжать транслировать эту точку зрения можно только потому, что ни у кого нет возможности ей публично возразить, представить полномасштабную альтернативу, да и в этих тепличных внутриполитических условиях удерживать позиции удается только с помощью непрерывной демагогии и манипуляций общественным сознанием со стороны государственных СМИ.

Итоги и перспектива

Сегодня можно уверенно констатировать, что события последних лет свидетельствуют о срыве постсоветской модернизации. Российские действия на Украине и в Сирии символизируют ее бурный финиш.

Постсоветская модернизация не создала институтов по защите себя от антиевропейства Путина и провалилась.
Если бы задачи модернизации — правовое государство, разделение властей и реальная независимость суда, обеспечение права собственности — пусть медленно, но последовательно выполнялись, политический разворот, который мы переживаем сегодня, был бы невозможен.

Приходится признать: экономический рост, тем более случайный, за счет сырьевых цен, в немодернизированном обществе ведет к серьезным негативным политическим и социальным последствиям, в том числе и к войне.

После грядущего кризиса и после Путина предстоит серьезная общественная дискуссия на главную тему — российской и русской самоидентификации.

Именно на этой основе может быть достигнуто взаимопонимание с миром, но при одном непременном условии — ощущении цивилизационной общности.
Вот тогда станет ясно, что Россия вместе с другими европейскими странами, в том числе и православными странами — членами НАТО, вместе с США и всеми, кто разделяет принадлежность к европейской цивилизации в самом широком смысле, идет общим историческим путем.
Естественно, при сохранении и укреплении российской своеобразности, особенностей культуры и традиции.

До тех пор пока этого нет — все разговоры-переговоры на высшем уровне, встречи «на полях», все «семерки» и «двадцатки», все и всяческие «форматы» со стороны России будут превращаться в демагогию, популизм и фарс.
Сейчас так и происходит.
Вырезая Россию из глобального развития по европейскому пути, пытаясь с отдаления высокомерно, а часто и просто по-хамски рассуждать о том, например, как Европа справляется с проблемой беженцев и что она вместе с США вообще намерена делать на Ближнем Востоке, российские политики, дипломаты, журналисты, блогеры толкают Россию все дальше и дальше на окраину мировой политики, топят ее в болоте периферии.

И думать, что при такой пещерной дикости политических нравов можно говорить об экономическом росте, отказе от догоняющего развития, об инвестициях — это значит вообще не соображать, как устроена современная экономика и жизнь.

Поиск единства в разнообразии, взаимопонимании и взаимопроникновении — важная составляющая европейского мировоззрения, и для России с ее богатейшей историей и культурой здесь всегда было место.
Одно из важнейших мест.

Это место никто у России не отнимет, да и отнимать не собирается.

Отобрать его у себя способна только сама Россия, если откажется от единственно реального европейского исторического пути в пользу болезненных фантазий и геополитических галлюцинаций

Ибо последнее место — президент Российской Федерации.

Тут он задержался.
Ни коварный Березовский, ни хитроумный Чубайс, ни даже сама Конституция РФ не стали ему помехой.
Всех нагрел наш пострел, так что и поныне нет в богоизбранном Русском мире ни одного мудреца, который, тыча в себя пальцем, мог бы заявить без лукавства: а я вам что говорил!

Хотя вообще-то тех, кто предостерегал и предупреждал, было великое множество.
На любой вкус.
Любители пенистого берлинского пива видели в нем нового Хонеккера, любители соленой «текилы» — нового Пиночета.

Да что там «текила»!
Даже я лично, рожденный Отечеством для безропотного потребления водки под честным названием «Водка», и то в меру сил отговаривал приятелей голосовать за «типичного выходца из КГБ».
И писал разные статьи, где доказывал, в частности, что старый чекист Примаков уже тем будет любезен народу, что пригласит почтенную публику на свои похороны много раньше молодого коллеги.

Но всё это в прошлом.
Генералы, говорят, готовятся к минувшей войне, политологи и журналисты, как оказалось, — к вчерашним выборам.
Наш голубь оказался с орлиной хваткой.
Ему для проверки дули под перья, забыв пощупать стальные мускулы.

А были эти мускулы вовсе не от бестолковой птички с игривой веточкой в зубах.
Вся мура с КГБ оказалась легендой прикрытия.
Сегодня лживость правителя является достоянием планеты всей.
А в начале бесконечного президентского пути многие коллеги, включая, увы, и меня самого, вслушивались в трёп Первого лица, будто завороженные.

Вот он говорит, что ЮКОС разгонять не станет.
И объясняет вполне толково: «Ну, кто же режет курицу, несущую золотые яйца».
А уже назавтра — режет.
И объясняет, не моргнув: не мог, мол, дозвониться до прокурора.

Вот врет про «Курск», про Беслан, про Сталина, про «Золотую орду», про Немцова, про светлое будущее и туманное прошлое.
Телевидение в восторге, рейтинги не знают удержу.

Конечно, мы, сбитые летчики из мелких недобитых изданий, ловим его за шкодливую руку, за кошмарный беспредел.
И хоть Кремль высоко, но всем видно: он не краснеет, нет.
Он не смущается.
Только гуще и чаще валит свежее вранье поверх еще не подсохшего старого вранья.

Я сижу за «клавой», множу невыносимые цитаты и верчу головой: нет, это не КГБ.
Это что-то иное.
Может, и похожее на КГБ, но все же как-то не так.
Где-то я про него читал.
Но где?

Лучшей книгой про него я считаю произведение трех авторов (Н. Геворкян, Н. Тимакова, А. Колесников), которое называется «От первого лица».
Группу из трех авторов создал, напомню, Березовский.
Он тогда владел газетой «Коммерсантъ», авторы были звездами издания, а книга была приурочена к выборам президента.

Задача была — прославлять того, кто был «и.о. Первого лица», но то ли замысел был дьявольским, то ли бесспорный талант увел писателей «не туда».
Я же был и остаюсь при мнении, что и тогда, и, тем более, нынче был бы у России совсем другой президент, если бы каждый избиратель взял себе за труд прочесть эти заметки.

Впрочем, поезд ушел и поздно писать рецензии.

Из книги же этой запомним, в частности, что герой её с 8 до 15 лет не прочел ни одной книги, был членом уличных банд, где его и обучили, как он недавно признался, всегда бить первым.

Что же до уличных банд, то тут…
Ну, конечно!
Бывший детдомовец, я могу привлечь и свой скромный опыт.
Однако он — ничто рядом со знаниями выдающегося литератора и человека высших нравственных достоинств Варлама Тихоновича Шаламова.

Его «Очерки преступного мира» — вот ключ к движению светил.

Варлам Шаламов доказывал, что преступный мир становится притягательным для подростков и самого нежного возраста:

«Юноша не в силах сразу разобраться, разглядеть истинное лицо уркаганов, — а потом бывает уже поздно, он оказывает содействие ворам, сблизившийся с ними любой, даже самой малой, близостью — уже заклеймен и обществом, а со своими новыми товарищами связан на жизнь и смерть».

В предвыборной книге есть интересное признание о том, как удалая дворовая жизни позволила «уркагану-двоечнику» (самоназвание нашего героя) поддерживать блатной авторитет третейского судьи, или «решалы».

Внушение страха — давняя приманка преступного мира, о чем Варлам Шаламов пишет так:

«Среди своих сверстников, бывших товарищей, он замечает некоторое отчуждение, смешанное с боязнью, и по наивности своей детской принимает это отношение за уважение к себе.

А главное — он видит, что все боятся воров, боятся, что любой может зарезать, выколоть глаза…»

В последние годы «застоя» расплодившиеся, несмотря на усилия милиции, «школы единоборств» стали гнездами, из которых позднее густыми стаями разлетелась по свету организованная преступность.
Дружбы боксеров и борцов переросли сначала в связи подельников, затем в клубы миллионеров.
Там не зазорно было «по фене ботать» и носить малиновые пиджаки поверх майорских лампас.

Но главное, в этих клубах крепла и торжествовала особая мораль, допускавшая и поощрявшая глумление над нравственностью.
Или, словами Варлама Шаламова: «Мне говорят, что я подлец. Хорошо, я — подлец. Я подлец, и мерзавец, и убийца. Но что из этого? Я не живу вашей жизнью, у меня жизнь своя, у нее другие законы, другие интересы, другая честность!» — так говорит блатарь».

И вовсе не имеет значения, как отнесется к моим словам никчемный человечек без миллиардов, акций или генеральских погон.
А уж стыдиться разоблаченного вранья, признавать свои ошибки перед какой-то там общественностью — и вовсе верх позора.

«Ложь, обман, провокация по отношению к фраеру, — пишет Варлам Шаламов, — хотя бы к человеку, который спас блатаря от смерти, — все это не только в порядке вещей, но и особая доблесть блатного мира, его закон».

Вспомните заверения насчет Крыма, танки из Военторга или тайну зарплаты Якунина — не правда ли, как похоже?
А если подбросить, как чекистский гексоген, пару мешков повседневного телевизионного охмурежа, то картина проясняется до мелких деталей.
И оно уже не важно, что в лагерях времен Шаламова никакой электроники не водилось.
Но были блага, был подкуп и были состязания в цинизме».

«Яд блатного мира невероятно страшен, — уверен Варлам Шаламов. — Отравленность этим ядом — растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром. Какие тут нужны противогазы?»

Множество наивных людей попалось на крючок воровской романтики.

Ей отдали незаслуженную дань не только Максим Горький с воспетыми им извергами Беломорканала, не только Виктор Гюго и Куприн или Погодин.
Свою роль тут сыграли мнимая и реальная эффективность звезд преступного мира, которые всегда и всех побеждают — от мальчишки-соперника по дворовой драке, до упрямого премьер-министра, доставшегося в наследство от прежнего президента.

Красуясь перед собранием богачей, своих и заморских, он недавно признался с нелепой гордостью:

«Еще 50 лет назад ленинградская улица меня научила одному правилу: если драка неизбежна — бить надо первым».

Моя одесская улица случилась на 15 лет раньше, сразу после войны.
Она была голоднее и жесточе.
Но я твердо помню, что бить первыми у нас считалось подлостью.
Первыми обычно била шпана.
Да и она, как бы стесняясь нарушать законы улицы, выпускала в передние ряды двух-трех щуплых коротышек с одной задачей: спровоцировать первый удар.
Сделав свое дело, сявки-задиры немедленно драпали, прячась за кулаками и ножами взрослой братвы.         

Варлам Шаламов подтверждает это, хотя и на более общем материале наблюдений.
Он пишет:

«Вся воровская психология построена на том давнишнем, вековом наблюдении блатарей, что их жертва никогда не сделает, не может подумать сделать так, как с легким сердцем и спокойной душой ежедневно, ежечасно рад сделать вор. В этом его сила — в беспредельной наглости, в отсутствии всякой морали. Для блатаря нет ничего „слишком“».

Может, оттого и наваливается на самую заснеженную страну планеты слава еще и самой непредсказуемой страны, что для неё больше нет ничего «слишком»?

Осенние теракты 1999 года сплотили страну и доказали, что мы имеем дело с невидимым, но страшным врагом.
Я не верил тогда и не верю сейчас в то, что Россию взрывала ФСБ.
Не верил именно потому, что, если бы у пропагандистов «Отечества» нашлось достаточно отваги, можно было бы обвинить во всем именно Путина.
«Видите, к чему привела вторая чеченская?
Это нам мстят за него, за необходимость устроить войну и благодаря этой войне легитимизировать преемника».

Но эту тему тогда побоялись раскручивать, и теракты расценивались большинством как вызов.

Отступать нельзя, надо воевать, мочить в сортире и т.д.
Тогда тер­акты были решающим аргументом в пользу власти: надо сплотиться вокруг нее, потому что враги пошли ва-банк.

Сегодня ситуация поменялась радикально, и это, безусловно, перемена к худшему.

Сегодня версия о взрыве на борту лайнера А321, к которой склоняются и западные спецслужбы, и многие отечественные эксперты, категорически отвергается наверху.
То есть пока окончательной ясности нет, но ее ведь и в сентябре 1999 года не было, особенно после истории с рязанским гексогеном.
Однако тогда у большинства была уверенность, что страна ответит на буйнакские и московские взрывы сплочением.

А сегодня есть подозрение, что большинство испугается и спросит: с чего это мы полезли в Сирию, что мы там забыли?
Тогдашнее население было воспитано в духе девяностых – а в девяностых был культ активных действий, выживания, независимости: понятно было, что никто не придет и не спасет, все надо самим.
И объединение было возможно – поскольку его еще не скомпрометировали бесконечным поиском врага.

А сегодня объединить Россию, как объединилась она в 1999 году, не может никто.
Путин тоже.

Возможно, перелом случился в Беслане, когда власть действовала из рук вон плохо и использовала трагедию для укрепления так называемой вертикали.
А может быть, потом, когда из населения всеми доступными способами выбивали гражданские чувства.
Ведь последний всплеск этих самых чувств – протесты 2011–2012 годов, и, чтобы их скомпрометировать, эти протесты объявляли прихотью прозападной элиты, которая с жиру бесится.
А она не была прозападной – да и элитой, по совести, никакой не была: просто людям не хотелось, чтобы им вовсе уж безнаказанно плевали в лицо.

Патриотизм сегодня – это не желание защищать Родину, а стремление получить 300 рублей и стопку коньяку за участие в митинге; это готовность поорать в адрес «пятой колонны», не приближаясь к ней, однако, на расстоянии вытянутой руки; сегодня это не отвага, а трусость, не сопротивление, а крайняя степень лизательства и конформизма.

Россия образца 1999 года, которая досталась Владимиру Путину, могла воевать и победить.

Что смогла Россия сделать из Новороссии, видят уже, кажется, все.

Если это победа, значит, сегодня мы не можем договориться даже в рамках толкового словаря.

Трагедия в Париже вызвала ожидаемый громкий и эмоциональный отклик в странах европейской цивилизации.
Ведь это Париж.
Это обычные граждане.
Это источник террора, уже зарекомендовавший себя открытым и запредельно жестоким противостоянием нашей цивилизации.
Незамедлительно последовал политический отклик.

На следующий день после теракта в Париже о необходимости объединения усилий «всего мирового сообщества» заявил Владимир Путин.
Ему вторила Хиллари Клинтон во время дебатов в Айове.
Синхронно последовала «интеллектуальная» поддержка из Англии с электронных страниц BBC, снаряженная научным сотрудником из Оксфорда Владимиром Пастуховым.

Все они дружно иллюстрируют старый тезис: «Генералы всегда готовятся к вчерашней войне».
Банально, когда мы видим это в исполнении истершихся (в лучшем случае) политических генералов.
Но опаснее «интеллектуальная» поддержка.
Небольшой цикл, который открывает эта статья, был задуман мной 14-го ноября.

Но прочтение текста Владимира Пастухова вынуждает меня начать с него.

Текст открывается вопиющим противоречием.
С одной стороны: «Парижская трагедия — не повод для паники, но, безусловно, повод для размышлений. Я не хотел бы недооценивать значение этого теракта, но не стал бы его и переоценивать».
Это достойная заявка на беспристрастное научное хладнокровие.
Но с другой стороны: «Мир давно живет в состоянии войны нового типа — без линий фронта и списка воюющих сторон, существующей как бы вне времени и пространства».
Причина войны автору очевидна: глобализация.
И нет нужды замечать, что этот диагноз произнесен давно, но не породил ни одного конструктивного следствия.

Гораздо занятнее рецепт, прописываемый автором: необходимы объединение и централизация усилий Запада и России для победы в давно идущей войне.

Как объективный исследователь, Владимир Пастухов демонстрирует деликатное сомнение в качестве нынешней России как потенциального партнера западных стран.
Но тут же напоминает, что, мол, удалось же объединиться перед лицом фашистской угрозы.

Тут, впрочем, есть два нюанса.

Первый: большевистский проект, а позднее проект сталинской милитаристской индустриализации «любой ценой», был модернизационным проектом, заимствованным с Запада и в идеологической, и в технологической составляющих.
Его трагические издержки имеют два корня: общие непреднамеренные последствия эпохи модерна, о которых я буду писать позже, и тот факт, что мобилизационная модернизация осуществлялась на цивилизационной периферии европейской культуры, на неподготовленной историко-культурной почве.
Но дело не в том, что Путин – не Сталин, как об этом объективно напоминает автор.
Дело в том, что путинская Россия – это контрмодернизационный «проект», точнее даже – контрцивилизационный.
Это зафиксировано не сегодня, и не политическими спекуляциями, а научными исследованиями.

С этим связан второй нюанс: если сравнивать ИГИЛ и нынешнюю Россию, то вторая является источником гораздо большей угрозы для западной цивилизации.
Естественно, надо сравнивать не по состоянию на данный момент, а по двум другим характеристикам.

Первая: потенциал необратимой военной угрозы.
Таковым обладает России, но не располагает (пока, во всяком случае) ИГИЛ.

Вторая: темпы нарастания антизападных и антицивилизационных тенденций.
Россия и ИГИЛ сначала двигались синхронно.
В 2006 году под названием «Исламское государства Ирака» заявил о себе будущий террористический анклав;
в феврале 2007 года была произнесена знаменитая мюнхенская речь Путина, а в августе следующего года началась маленькая победоносная война с Грузией.

Летом 2014 года началось масштабное наступление ИГИЛ в Ираке и Сирии, перенесенное нынче в Европу.
В феврале того же года по распоряжению Путина началась спецоперация по присоединению Крыма к России, и с этого момента масштаб использования российских Вооруженных сил за пределами России нарастал стремительно.
Одновременно внутренняя социально-политическая природа путинского режима менялась катастрофически быстро.

Можно предположить, что рекомендация Владимира Пастухова звучала бы уместнее осенью 2001 года, когда отношения между Россией и Западом находились в романтической фазе.
Но это не так, о чем мне приходилось писать и тогда.
Суть в том, что современный международный терроризм – явление принципиально сетевое, в этом его сила и его неуязвимость, когда против него применяются методы ведения мировых войн между централизованными государствами или союзами государств.
Не хочу повторять и аргументировать все это, ставшее сейчас банальным.

В своих рекомендациях Владимир Пастухов отождествляет международный терроризм и ИГИЛ.
Последний – некая временная мутация первого, своеобразный подарок Западу, которым тот не смог воспользоваться.
Территориальная локализация терроризма и создание его квазигосударственных форм предельно облегчают борьбу с ним.
Но беззубый и недальновидный Запад, ведомый лауреатом Нобелевской премии мира Бараком Обамой, этим не воспользовался, породив для себя множество проблем, которые он начинает пожинать только в этом году.

Победа над ИГИЛ как квазигосударственным образованием не является большой проблемой для Запада.
Для этого ему не нужны ни Россия, ни Китай, ни Индия.
Просто нужны соответствующие лидеры, шансы появления которых повышаются после перенесения террора ИГИЛом за пределы Ближнего Востока.
Но решение этой проблемы не есть решение проблемы международного терроризма.

Несложно представить себе не очень отдаленные последствия принятия рекомендаций Владимира Пастухова.

Прежде всего, вдохновленная им нынешняя оппозиция Путину внутри России объявит мораторий на политическую активность до появления «следующих поколений».
Это развяжет руки правящей коалиции на окончательный грабеж страны; при этом отмена санкций со стороны союзников не решит экономических проблем России, что породит новых недовольных.
Я не говорю еще о волне недовольства, которая пойдет по стране вслед за волной терактов, начало которой мы видели сейчас над Синаем.
В свою очередь, это породит новые, уже массовые репрессии со стороны властей, что пройдет мимо внимания Запада, у которого возникнут свои проблемы.
А они будут вызваны тем, что большего подарка международному терроризму, чем централизация «контроля» и военной силы, придумать трудно.
И штабы «широкой антитеррористической коалиции» будут уничтожены с помощью второсортных дронов, закупленных в России или Китае.

Продолжение следует...